Третий день погони. Сакма явно повернула на юг и ускорила без того сумасшедший темп. Преследователи отставали все больше и больше. Похоже было, что на сей раз грабители выскользнут в свои улусы безнаказанно, ибо так и не дождался вестей князь Иван Воротынский от своего сына Владимира, которого послал вместе с Двужилом и с большой дружиной на перехват сакмы. Князь досадовал, что на сей раз они оказались нерасторопными. Даже не удержался и посетовал княжичу Михаилу, которого взял с собой:
— Что-то не сладилось у Владимира с Никифором. Если не накажем сакму, она и на следующий год пожалует.
— Стало быть, худо, — согласился княжич Михаил, да, собственно, он и не знал, что ответить отцу. Попавший впервые в такую переделку, он был угнетен тем безжалостным раззором, какой оставляли после себя крымцы, и не очень-то вникал в действия отца, а о большой дружине, которой надлежало отрезать пути отхода, вовсе не думал.
— Худей худого, — вздохнул князь Иван. — Срам. С какими глазами пожалуем домой?!
Только зря сокрушался князь-воевода прежде времени. Одна из станиц нашла наконец захоронку с салом. Далеко, правда, от засечной линии. Наверняка было это уже второе место на пути отхода. Выслушав гонца от станицы, княжич Владимир и Никифор Двужил прикинули, где может быть передовая захоронка, и, выслав тут же казаков искать ее, поспешили следом со всей дружиной.
Расчет их оказался верным. Ближнюю захоронку нашли скоро. Устроили ее татары почти сразу же за засекой на большой лесной поляне. Никифор, осматривая местность, удивился даже:
— Иль ума у них мало, коль такое место выбрали? Казак же из разъезда, нашедшего тайник, не согласился:
— Не о том, Двужил, говоришь. Место отменное. Не случай, ни за что не нашли бы его. На это басурманы и рассчитывали.
— На что они рассчитывали, им судить да рядить, — возразил Никифор. — А мы тут сготовим для них засаду. Тут всех и положим.
— А я бы не стал здесь засадить. Будто они дозоры впереди не имеют? Обнаружат те засаду, обойдет ее сакма лесом и — дело с концом.
— Верно, — поддержал казака княжич Владимир. — Если с полверсты отступим, в самый раз будет. Сакма, уверенная, что ее не ждут, не столь насторожена будет, да еще продолжит коней кормить на скаку, сами будут еще глотать сало. Тогда хорошо можно встретить.
Никифор согласился без упрямства. От разумного чего ж отмахиваться, цепляясь за свое.
С трудом, но нашли подходящее место. Совсем недалеко от опушки, за которой начиналась степь с редкими перелесками. Одно смущало: если кому из крымцев удастся прорваться сквозь засаду, уйдет, считай, от расправы.
— Ничего не попишешь. Бог даст, побьем и пленим всех разбойников, — заключил Никифор и принялся вместе с Владимиром устраивать засаду, чтобы окружать сакму со всех сторон. Предложил княжичу! — Как считаешь, князь, не стать ли мне на выходе, а тебе горловину «мешка» завязать, чтоб назад не попятились басурманы да не растеклись бы по лесу?
— Согласен. Самые жаркие места возьмем под свое око.
Дружины белёвская и малая воротынская, теперь уже сойдясь вместе, спешили по ископоти сакмы, понимали, однако, что нагнать татар не удастся: кони шли на пределе сил, приходилось делать частые привалы, чтобы совсем они не обезножили, чтобы оставалась хоть какая-то надежда.
Передовые выехали на лесную поляну, где был тайник с салом, и поняли — сакма ушла. В самом центре поляны дерн сброшен и, уже без меры предосторожности, разбросана и трава, а не очень глубокая, но широкая яма поблескивала кусочками упавшего из курдюков сала.
— Что? Можно ворочаться? — сказал воевода белёвской дружины и предложил: — Передохнем малое время и — по домам. Так, видно, Бог судил.
— Я пойду дальше. До самой степи. Тут уж всего ничего до нее осталось, — возразил князь Воротынский. — Пойду и в степь верст с полсотни. Вдруг на привал остановятся басурманы.
— Иль осилишь малой дружиной? Придется и мне с тобой.
— Пошли, коль так.
Тронулись, послав вперед дозорных на самых выносливых конях, и едва успели дружины втянуться в лесную дорогу, дозорные назад скачут. Восторженные.
— Все! Нет сакмы! Князь Владимир перехватил ее и побил!
Вернув свою и белёвскую дружины на поляну, князь Воротынский с Михаилом порысил к большой своей дружине и то, что увидел, наполнило его сердце гордоствю за сына, за боевую дружину свою: осталось от сакмы всего дюжины полторы пленных, пахарей освобождено более сотни, заводных коней, навьюченных добром белёвских и воротынских хлебопашцев, — внушительный косяк, а для оружия и доспехов, снятых с убитых ворогов, хоть обоз целый посылай.