Возвратив белёвцам их пахарей и часть отбитого добра, тронулись неспешно отягощенные дружины князя Воротынского домой. Ни сам князь, ни сыновья его не предчувствовали беды, их ожидавшей. Князь блаженствовал душой и мыслями, а княжичи тем временем вели разговор о том, как удалось разведать тайники с салом и сделать засаду так ловко. Старший брат старался объяснить младшему, почему он действовал именно так, особенно растолковывал то, отчего не сделана была засада вокруг поляны с тайником. О совете же казака-порубежника он отчего-то запамятовал поведать.
Каково же было удивление князя, сыновей его и всей дружины, что не встречал их, победителей, город колокольным звоном.
— Иль гонец не доскакал? Не могло такого быть. Гонец доскакал, как и надлежало ему, известил, что князь с дружиной возвращается со щитом, но это не принесло радости ни княжескому двору, ни городу. Город уже знал, что во дворце князя полусотня выборных дворян Государева Двора ожидает князя и сыновей его, чтобы оковать, и как только они въехали в ворота, дворяне отсекли их от дружины копьями наперевес, а стрелецкий голова, положив руку на плечо князя, произнес заученно:
— Именем государя, ты, князь, пойман еси!
Руки дружинников без всякой на то команды легли на рукояти мечей, но князь остановил соратников:
— Царева воля для меня, холопа его, — воля Господа Бога. — И обратился к командиру выборных дворян: — Дозволь проститься с княгиней да доспехи сменить на мягкую одежду?
— Нет! — резко ответил стрелецкий голова. — Одежда тебе и твоим сыновьям приготовлена уже. В пути смените.
Он, конечно, не был извергом, но знал: сделай хоть малое попустительство, сам в цепях окажешься, еще и в ссылку угодишь. С ним не станут цацкаться, как с князем…
Везли их споро, охрана ни днем, ни, особенно, ночью не дремала, словно в руках у нее оказались великие преступники, которые либо сами намерены сбежать, либо их непременно попытаются отбить сообщники. Когда же въехали в Москву, конвоиры окружили окованных двойным кольцом и так доставили прямиком в пыточную, где уже ждал конюший боярин князь Овчина-Телепнев-Оболенский.
Пылал горн, раздуваемый мехами, пахло плесенью и паленым мясом, на широких скамьях, стоявших у замшелых в кровяных пятнах стен, сгустки запекшейся крови перемежались с еще совсем свежей. Справа и слева от горна — щипцы различной величины и формы, ржавые от несмываемой с них крови; но самое ужасающее зрелище представляла дыба, установленная в самом центре пыточной.
Князь Овчина-Телепнев подошел к князю Ивану, смерил его презрительным взглядом и спросил:
— В Литву захотел?!
Воротынский отмолчался, что вызвало явное раздражение Овчины. Он взвился:
— Я вопрошаю не шутейно: хотел в Литву?! С кем имел сговор?!
— Не помышлял даже. Сговора ни с кем не имел.
— Врешь! Ведомо мне все. Сыновей тоже намеревался с собой увести!
— А мне сие неведомо.
— Не дерзи! На дыбе повисишь, плетей да железа каленого испытаешь, иначе заговоришь! Благодари Бога, что недосуг мне нынче. Есть время вам раскинуть умишком и вспомнить, чего ради у вас гостил князь Иван Вельский, какой имел с ним сговор. Допрос снимать стану завтра. Не заговорите правдиво — дыба.
Князь Телепнев лукавил, что недосуг ему. На самом же деле пытать князя Ивана Воротынского и его сыновей не велела правительница Елена, как Телепнев ни давил на нее. А правительницу сдерживала девичья клятва в вечной дружбе с княгиней Воротынской. Елена ждала ее. Знала, что примчится она вслед за мужем и сыновьями. И не ошиблась. На следующее утро, еще в опочивальне, Елене сообщили о княгине Воротынской.
— Хочет тебя, государыня, видеть.
Но вместо обычного, к какому привыкли послушницы Елены: «Пусть входит» — последовало холодное:
— Подождет. Приму после завтрака.
Растянулась утренняя трапеза, а после нее Елена навестила сына, что тоже делала не так часто, и только затем «вспомнила» о гостье.
— Просите княгиню.
Елена не пошла навстречу подруге, не обняла ее, как бывало прежде, не расцеловала, а, наоборот, приняв горделиво-надменную позу царствующей особы (для нее — полячки, надменность, брезгливо-пренебрежительный взгляд на россиянку, хотя и княгиню, был естественен, и прежде она играла в дружбу, сейчас же предстала перед княгиней ее настоящая натура), величественным жестом, словно нисходит до величайшей милости, указала княгине на узорчатую лавку, сама же села на массивный стул, формой и дорогой инкрустацией схожий с троном. Спросила с холодной величавостью: