— В самочинстве малолетнего государя и Шуйские преуспели.
— Нет и нет! Мы не враги себе и Земле Русской.
— Еще и прежде, в Иваново малолетство, показали себя Шуйские. Мать его даже не пощадили. Россия стоном стонала, кровью и слезами умывалась. Клевреты ваши…
— Вранье! Напраслина! Лихоимцы к тому вели, приживалы иноземные! Кому Россия — дойная корова. Только они!
— Пусть так, но отчего тогда ни одного опального из подземелий не вызволили Шуйские, кого Елена с Овчиной оковали лишь по навету. Даже нас с братом, Владимировичей, кто, как ты, князь, сказываешь, за Землю Русскую в ответе. Могу ли веру к вам, Шуйским, иметь?
— Грех берешь на душу, князь Михаил. Шуйские — старшая ветвь Александра Невского. Нам править Россией самим Богом предопределено, не исхитрись бы Калита.[176] С милостыней к бедным и страждущим, со смирением лизоблюда к татарским ханам, с коварством паука к братьям и родичам своим — всех он опутал паутиной, у всех соки высосал до конца. А род Шуйских главный род русской державы. Род истинно русский, нет в нашей крови ничего чужого. Нам блюсти интересы державные!
— Бодливой корове Бог рогов не дает.
— А погляди на кровь Иванову, да Дмитрия, кого в цари нам навязывают? Иван наполовину грек, наполовину черт-те кто, то ли литвин, то ли серб, а может, Овчинина кровушка в его жилах течет. У Дмитрия же еще и прусской прибавилось. Великая-то княгиня от кого? От Кобылы. Переметчика из Пруссии. А сколько волка ни корми, он все одно в лес смотрит.
— Корень государева рода и мне, князь, не хуже тебя известен. Если вспомним великую княгиню Софью, то она по отцу цесаревской крови,[177] а по матери род ее от итальянского знаменитого вельможи, равного нашему светлому князю удельному, нам с тобой равному.
— Верно все. Только так я скажу, сколь знатна бы она ни была, а к нашему неустроению пришла. Через жен-чародеек в предобрый род русских князей посеял дьявол злые нравы, скаредность и лживость. Да еще — властолюбие. Особенно у Калитичей всего этого в достатке.
— Про Глинских — не спорю. Мошенники. Охотники до чужих тронов. Особо князь Михаил Львович. Чуть было не выхватил престол у своей племянницы…
— А Елена?! Где это видано, чтобы баба державой правила?!
— Да, вероломна. Только так я скажу: сын — не в мать и не в дядю ее. И еще скажу: мой род никакого худа от государя нынешнего не видел. Россия вон как окрылилась, как в года и во власть Иван Васильевич вошел. Бог даст, не свернет государь наш с праведного пути. А князь Владимир? Верно, муж твердый, умом не слаб, только подлого корня. По трусости отца его и бесчестия отец мой безвинно в оковах сидел. Могу ли я верить сыну коварного труса. Яблоко от яблони далеко ли катится? На сем, князь Иван Михайлович, покончим. За государя Ивана Васильевича я на смертный бой пойду, ибо един он с подданными своими. Един с державой.
— Что ж. Бог тебе судья. Одно скажу: потомки осудят нас, что не разглядели великой беды России, не оберегли от лиха, исподволь вползающего. Да и нам с тобой, мыслю, не сносить голов. Сгинут именитые роды русские от корня Владимирова. Как пить дать — сгинут. И трон Россия отдаст нелюдям. Не вдруг, но — так станет по безделью и благодушию нашему.
Ничего не ответил Воротынский. Уверенный в своей правоте, пошагал осанисто к единомышленникам.
А против них князь Владимир Андреевич совсем распалился. Требует, чтобы пустили его к постели умирающего брата. Владимир Воротынский, Мстиславский, Захарьины и дьяк Михайлов встали ему на пути, боясь, как бы не сделал тот больному какое худо. Наверняка станет требовать, чтобы Иван Васильевич изменил духовную в его пользу, что может вконец расстроить больного, лекарь же царев настаивает на полном его покое.
Неясно, чем бы тот горячий спор окончился, ибо даже духовник государев взял сторону Владимира Андреевича, если бы Михаил Воротынский не шепнул брату:
— Быстро покличь детей боярских царева полка. Тех, кто понадежней.
До утра трапезная гомонила. Охрана из царева полка впускать в трапезную впускала всех, а выпускать без позволения главного своего воеводы — никого. Это особенно бесило супротивников присяги Дмитрию, но уже давно спорившие не упоминали ни его имени, ни имени самого царя Ивана Васильевича, больше личные и родовые обиды выуживались из забвения, и получалось так, будто собрались вместе не мужи мудрые, кому дела государственные вверены, а бабы сварливые, кого медом не корми, а дай побазарить.
Лишь Михайлов да тайный государев дьяк исправно делали свое дело: Михайлов, как только Иван Васильевич приходил в себя, рассказывал тому обо всем, что происходит в трапезной, а тайный дьяк — о делах городских, о многолюдном плаче московском.