— Это называется некрофилия, но они в этом не признаются, — произнес он в последовавшей тишине, — помяните мои слова! Так оно и есть!
Разгорелись дебаты. Я услышал, как кто-то сказал, что повешение было бы для Гуна слишком мягким наказанием — тех, кто преследует женщин, следовало бы сжигать на костре.
Я был вне этих дискуссий, поскольку знал о невиновности Гуна, и я уже начал предчувствовать каким фантастическим фарсом окажется суд. Меня это беспокоило и от сияния покрашенной в желтый цвет стены у меня болели глаза, а еще они болели от избытка сигаретного дыма. Я смотрел на стену, прислушиваясь к разговору.
От этого происходящее почему-то казалось нереальным. Но я не задержался надолго. Я опустошил свой стакан и ушел из бара. В ушах у меня звенели слова его жены: «Если он сделал это, то ему лучше умереть!». Господи!
Я пошел на баржу.
Она была пришвартована недалеко от того места, где мы выловили из воды Кэти. Я подумал о том, где она была сейчас. Её похоронили на каком-нибудь кладбище. Интересно, было ли там особое место для тех убитых, чье тело не запрашивали родственники, какая-нибудь ничем ни обозначенная яма, куда закапывали изуродованные после вскрытия тела. Я удивился жестокости своих мыслей. Я чувствовал себя опустошенным и очень одиноким, как будто самым непостижимым образом на какую-то часть меня повесили бирку, положили в гроб и закопали в землю. Мне была противна похотливая жажда жертвы людей из бара.
По дороге я вспомнил, как сильно отличалось её тело от тел Эллы и Гвендолин. Оно было более молодым, гладким, стройным, желто-коричневый оттенок кожи переходил под одеждой в жёлто-белый. Я вспомнил, как в её нежных руках я забывал о скучной действительности.
Я думаю, было время, когда мы были счастливы. Длинными летними днями в коттедже у причала, где мы были совсем одни. Я собирался написать книгу, настоящий шедевр, и мы бы поехали за границу. Мы потратили несколько сотен фунтов, доставшихся ей в наследство после смерти отца. После этого несколько недель я подрабатывал на соседних фермах. Но долго так продолжаться не могло. «Если я увижу еще хоть одну проклятую картошку, я сойду с ума!» Так мы переехали в город, и Кэти нашла работу. Она приходила домой усталой, и через некоторое время она затаила на меня обиду. «Мне было бы легче, если бы я верила в то, что ты когда-нибудь ее допишешь», — сказала она. «Думаешь, это так просто? Думаешь, надо просто сесть и написать эту чертову книгу? У меня нет сюжета. Нет героев. Мне не интересна вся эта обычная ерунда. Разве ты не понимаешь? Эта литература — обман. А мне надо начать здесь и сейчас. Я…» «Нет, я не понимаю, — ответила она. — Я не знаю, почему ты не можешь написать обыкновенную книгу, такую, чтобы ее поняли люди. Прошло уже восемь месяцев. Я каждый день встаю рано утором, весь день сижу в паршивом офисе, а когда прихожу домой, ты либо пьян, либо спишь. Что ты делал сегодня, Джо, пока я зарабатывала нам на хлеб?» «Я приготовил крем», — злобно сказал я. «Что ты сделал?» «Я приготовил крем. Вот он». Я протянул ей большую миску с густым желтым кремом. В то утро, когда я понял, что работать не смогу, я стал думать, чем бы себя занять. Я нашел старый рецепт крема. Этот крем был лучшим из всех, что я когда-либо пробовал. Я с нетерпением ждал, когда Кэти придет домой и попробует его. «Крем! — сказала она так, как могла бы сказать «Крыса!». — Я работаю целый день, а ты делаешь крем!» Она стала молча переодеваться.