Но меня эта игра не увлекала.
Дартс утомлял меня так же, как и разговор с Лесли. Меня интересовала только его жена.
После того, как мы вылили за борт ведра с водой, мы пошли есть. Пахло приятно. Она приготовила суп, а на второе — картошку с котлетами. Джим стучал ложкой по столу, и его отец велел ему успокоиться и вести себя хорошо. Я смотрел, как Элла разливает суп по тарелкам. Из кастрюли шел пар. Рядом стояли еще две кастрюли. Я мог различить кипение картошки и шипение котлет. Я хотел есть. Сначала она подала еду сыну, потом Лесли и мне, и Лесли раздал хлеб, который она порезала на куски. И мы оба макали наш хлеб в суп. Через минуту она села за стол. Лесли и я сидели по разные стороны стола, а она сидела посередине, напротив сына. В правой руке она держала ложку, а левую положила на стол.
Пока мы ели, я не мог оторвать от нее глаз. Она неожиданно вошла в мою жизнь: женщина, развешивающая постиранное белье на фоне пустыря и заводской трубы. Как будто кто-то полил на мою шею теплой водой, и она сбегала теперь по груди и спине, стекала по ногам до лодыжек. Но ощущение не проходило и не остывало, как вода. Оно оставалось на моей коже, напоминая о ней. Я не мог оторвать от нее глаз и, даже опуская глаза, чтобы обмакнуть в суп свой хлеб, все равно ощущал ее присутствие.
Она была близко. Каждое мгновение, даже то, когда впервые за три месяца на барже я стал видеть женщину в жене Лесли, казалось, приобретало один и тот же смысл. Было неважно, что она делает: тянется за хлебом ли, показывая желтое пятно под мышкой или стоит у плиты, раскладывая котлеты, при этом фартук свободно завязан на животе, или откидывает назад свои короткие прямые окрашенные волосы, которые она, по-моему, никогда не расчесывала: все это производило на меня одинаковый эффект. И я не мог оторвать глаз от ее шеи желтого цвета, какой иногда приобретает кожа в этом месте, и у меня не могли не возникнуть ассоциации с меняющимся цветом травы. Сам стебель зеленый и относительно сухой, а внизу, там где травинка входит в землю, она мягкая, молочного цвета. Она гладкая желто-белая, как слоновая кость. На ней отпечаток жизни или силы, дающей жизнь. И если сравнить женщину с травинкой, тогда ее шея, это то место, где стебель входит в землю. Туда лишь изредка падает солнечный свет. А все, что ниже шеи, стремительно движется вниз к центру земли, как влажные белые корни растения.
Я часто об этом думал. Вот почему я не мог отвести глаз от ее шеи. И пока я ел суп, я думал об этом.
Она встала, чтобы подать второе.
Когда она встала, ткань платья мягко опустилась на ее ноги, и я еле сдержался, чтобы не прикоснуться к ней.
Мы почти не разговаривали за обедом. Она пару раз отругала сына за то, что он испортил скатерть, и спросила Лесли, когда он намеревается отчаливать. Он сказал, что хочет отправиться в путь, как только мы закончим обедать, и это меня разозлило, потому что я люблю полчасика отдохнуть после еды. Но Лесли все делал по своему: его лодка — его деньги. Но моя злость крылась где-то в глубине души, как случайная мысль, которой не придаешь значения. В это время я был слишком поглощен Эллой, чтобы придавать большое значение словам Лесли.
Когда мы ели второе, Лесли сообщил жене, что хочет остановиться на ночь в Лэарсе. Она сухо ответила, что ей неважно, где он напьется. В защиту Лесли сказал, что я вызвал его поиграть в дартс.
Элла приподняла одну бровь.
— Ты играешь в дартс? — спросила она недоверчиво.
Я не знал, что сказать, потому что это был один из тех вопросов, которые задают таким тоном, что ты чувствуешь себя маленьким и косноязычным, и, если вопрос такой же неожиданный как этот, ты даешь неубедительный и невразумительный ответ похожий на оправдание.
— Иногда, чтобы убить время, — ответил я.
— Я думала, ты можешь найти и лучший способ провести время, — сказала она строже, чем обычно.
Не помню, что я потом сказал, но это вызвало у Лесли смех.
Элла встала и пошла к плите. Джиму было интересно, над чем смеется его отец и он спросил об этом мать, а та велела ему придержать язык. «Ешь свою картошку», — сказала она сыну, а Лесли: «Смотри не лопни от смеха!»
Лесли доел все, что было у него на тарелке и оттолкнул ее. К тому времени, чувствуя, что я что-то не то сказал, я и сам закончил есть и прокручивал в уме произошедшую только что ситуацию, в которой, не смотря на всю мою настороженность, я упустил главное: возможность в любом случае дать ей понять, что я знал, почему она так легко приняла тот факт, что Лесли любит дартс, и почему она саркастически спросила меня, не люблю ли дартс я. Возможно, поставив передо мной необходимость отвечать на неприятный вопрос, она таким образом защищала себя от собственных страхов. И ее непрекращающийся сарказм в течение последних нескольких минут, хотя и вполне привычный для наших совместных трапез, сейчас стал еще жестче, потому что несколько часов назад у меня возникло желание перейти в другой лагерь: смеяться с ней над Лесли, а не с Лесли над ней. Так что когда она предложила нам выпить чаю, и я заметил, что Лесли собирается отказаться, потому что некогда и пора отчаливать, я согласился. «А ты, Лесли?» — прозвучал вопрос, и поскольку я уже согласился, он пожал плечами и тоже сказал «да».