С самого начала молодой Гегель отличается от своего философского союзника более исторической постановкой вопроса: для него не государство вообще выступает как нечто позитивное, а лишь деспотическое государство — от императорского Рима вплоть до его времени. Противоположностью деспотии выступает государство античности, продукт свободной самодеятельности людей, демократического общества. И в соответствии с этим для Гегеля целью и перспективой развития оказывается не уничтожение государства вообще, а восстановление непозитивных античных городов-государств, свободной и самодеятельной античной демократии.
С поверхностной точки зрения, а также по меркам общепринятой методологии того времени постановка вопроса у молодого Гегеля представляется менее философской, чем у Шеллинга. Шеллинг применяет кантовско-фихтевское противопоставление свободы-необходимости, сущности-явления (эти пары противоположностей у него и у Фихте совпадают гораздо более непосредственно, чем у самого Канта) так, что теория познания полностью погружается в этику. Все, что для этики составляет только предмет, что не образует субъекта практики, становится лишь объектом (т. е. является, по терминологии молодого Гегеля, "позитивным"). Этот мир мертвой объективности одновременно тождествен кантовскому миру "явлений": только практика соединяет человека с истинной действительностью, с сущностью.
Здесь можно ясно увидеть связь между кантонской теорией познания, принимаемой молодым Шеллингом, и антиисторизмом его позиции. В то же время становится понятным, почему развитие гносеологической стороны кантианства, осуществляемое Фихте и Шеллингом, так мало отвечало направленности молодого Гегеля, для которого позитивность была в первую очередь исторической проблемой.
Однако обнаруживающееся в этот период безразличие Гегеля к этико-гносеологическим конструкциям своего друга отнюдь не означает принятия нефилософской установки. На деле уже здесь можно видеть зарождение взглядов Гегеля более позднего времени, согласно которым философские проблемы — проблемы категорий тесно связаны с историческим развитием объективной действительности.
Поскольку у молодого Гегеля в центре внимания — понятие позитивности, которое использовалось в теологии и в правовой науке как всеобщий и неисторический антипод деистической "естественной религии" и соответственно "естественному праву", то Гегель тем самым делает первый, пусть бессознательный шаг в направлении к диалектическому пониманию истории. Конечно, здесь следует постоянно помнить о том, что в этот период молодой. Гегель не только не замечал всей философской важности своего подхода, но и почти не интересовался философскими обоснованиями и требованиями.
Лишь постепенно этот центральный для молодого Гегеля вопрос приобретает исторический характер. Впрочем, уже с самого начала были определенные предпосылки для этого, если судить по всем доступным нам источникам, — таково, в частности, противопоставление античности и христианства в его концепции. И все же историзм в постановке вопросов достигается постепенно. В следующей главе, при анализе франкфуртского периода, мы увидим, насколько более емким и пластичным становится историческая интерпретация понятия позитивности, которое уже в Берне трактовалось исторически.
В годы учения Гегеля в Тюбингене постановка этого вопроса имела отчетливый антрополого-психологический характер. Мы уже говорили о том, что от этого периода сохранилось большое число заметок и выписок Гегеля, в которых он дает антропологическую трактовку духовных способностей человека, разнообразных телесных и духовных его свойств; в выписках представлена почти вся литература немецкого Просвещения по этой тематике, а также высказано отношение к важнейшим сочинениям английских и французских просветителей. Выписки, изданные лишь в последние десятилетия (сначала в журнале "Логос", а потом в книге Гофмейстера), не затрагивались исследователями Гегеля. Так, например, никто еще не интересовался, какие из этих материалов перешли потом в антропологические разделы "Феноменологии духа" и "Энциклопедии".