Утонченные, более духовные способы удовлетворения индивидуалистических стремлений молодой Гегель отклоняет как мещанский эгоизм. Это, в маетности, относится к вере в бессмертие души, в вечное блаженство. Мы напомним читателю, что Гегель подчеркивал героизм республиканцев античности, которые, проводя свою жизнь в республиканской общине, не нуждались в индивидуальном бессмертии и не искали его.
Основой подобного героизма была, как мы знаем, самодеятельность народа в античных городах-республиках. Мы говорили о том, что он представлял себе античные республики как общество без сословий. В противоположность этому Гегель тесно связывает христианство с сословным делением общества (священников Гегель рассматривает как особое сословие). Это обособление сословий — Гегель сравнивает сословие священников с цехом — оказывает влияние, по его мнению, на все материальные и духовные интересы общества. Ранее было уже показано, что у Гегеля выступает как неизбежный исторический процесс превращение общности имущества в средство обогащения монастырей. В другом месте он подробно говорит о самодеятельности народа, еще не разделенного на сословия, и противопоставляет ему христианское духовенство как "хранителей преданий", монополизировавших религиозные истины. Эта монополия является также средством осуществления духовным сословием своего господства и поддержания деспотизма светских властителей. И тот факт, что мифы и сказания христианства чужды европейским народам, служит, по мнению Гегеля, еще одним свидетельством усиления этой монопольной власти, несвободного характера христианства.
Таким образом, люди живут под господством позитивной религии христианства в обществе, которое "дано" им как неустранимое, противостоит им как абсолютно чуждое. Роковая историческая миссия позитивной религии христианства, резюмирует молодой Гегель, состоит в том, что она разрушает в людях волю к самодеятельности, желание жить в обществе свободных людей.
Подытоживая сказанное, Гегель говорит о социальной функции христианской религии: "…оно (абсолютное. — Ред.) показалось разуму в божестве, какое представила разуму христианская религия, за пределами досягаемости для наших сил, нашей воли, но не наших просьб и молений; следовательно, можно было только желать реализации моральной идеи, но не стремиться к ней в воле (то, чего можно желать, чаять, человек не может совершить сам, он ждет, что это будет достигнуто без его содействия). И первые проповедники христианской религии тоже оставляли место для надежд на такую революцию, которую совершит божественное существо при полной пассивности людей, а когда надежда эта окончательно исчезла, то удовлетворились тем, что такого переворота во всем стали ждать в конце мира" [14].
Здесь отчетливо видно, что ненависть и презрение молодого Гегеля к позитивной религии, к христианству, были глубочайшим источником его воодушевления революцией. Именно потому, что он представлял себе революцию сугубо идеалистически, как осуществление социально истолкованного им "практического разума", вопрос о воле должен был играть у него решающую роль.
Воля, как мы видели, является для молодого Гегеля не только принципом практического разума, но одновременно и самим абсолютом. Все зависит от этой воли. До тех пор пока люди стремились быть свободными, сохранялось величие античных городов-республик. Поскольку христианство активную и свободную волю превратило в пассивное желание и покорность, постольку в мире стал господствовать деспотизм. Само собой разумеется, Гегель видел общественно-исторические причины этого превращения воли в одно лишь желание. Но как раз потому, что он был немцем и в Германии не было в это время объективных сил, которые стремились бы к демократической революции, его утопическая революционная надежда (даже если бы в Гегеле в гораздо меньшей степени сохранялись идеалистические предрассудки и иллюзии) должна была получить форму идеалистически преувеличенной, экзальтированной воли.
В таком идеалистическом мировоззрении религия, естественно, должна стать основной движущей силой исторического развития. Поэтому для молодого Гегеля позитивность религии оказывается решающим препятствием освобождения человечества, тем монстром, против которого он, подобно Вольтеру, бросает свое "ecraser 1'infame!" (Раздавите гадину!). Он резюмирует свои взгляды на религию и ее историческую роль следующим образом: "Так деспотизм римских цезарей изгнал с земли дух человека, отнятая свобода вынудила дух все вечное и абсолютное скрывать в божестве — бедствия, которые распространял деспотизм, заставляли искать блаженства на небесах и ждать его от неба. Объективность божества сопутствовала испорченности и рабству людей и, собственно говоря, была только откровением, явлением этого духа тех времен… Откровение духа времени совершалось посредством объективности его бога, когда он был перенесен не в соответствии со своей мерой в бесконечность, но в чуждый нам мир, в котором мы не можем принимать никакого участия, не можем ничего обрести нашими поступками, в который мы в лучшем случае можем пробраться силой волшебства и попрошайничеством; откровение духа времени совершалось, когда сам человек был одним "не-я", а бог — другим, не-я"… В такую эпоху бог неизбежно переставал уже быть чем-то субъективным, он целиком превращался в объект; извращенность моральных мнений легко и последовательно оправдывалась тогда теорией… Такова система каждой церкви…" [15].