Утром опять прощупывали косогор, но уже с определенной целью. Мысль оказалась удачной: я расположил разъезд вдоль седла, трасса внизу вписалась в лог и по нему ушла от хребта. А Кузнецов сделал поперечный ход — разъезд расположился на склоне, и трасса внизу прошла по участку с большим перепадом высот. Отправили варианты на комиссию. Оставалось только ждать.
Был канун Ноябрьских праздников. Решил устроить себе выходной. Днем наловил хариусов, а вечером Кузнецов пришел ко мне в гости с женой. Достал припасенную бутылку спирта. Он выпил стопку и больше не захотел. Я не мог составить ему компанию: болели почки. Когда возвращались из-под Сталинграда, меня взрывной волной выбросило из кузова и сверху накрыло бочкой с бензином. Удар пришелся по пояснице. И хотя провалялся я тогда в госпитале полгода, почки не заживали… Засветили свечи и отдались воспоминаниям. Только что узнали о снятии блокады, гадали, живы ли наши, тосковали по дому. Из Ленинграда уехали в Дашкесанскую экспедицию и уже три года не были там. Мечтали о конце войны. Вспоминали, как застала она нас в Дашкесане на изысканиях.
Как в январе, в летнем обмундировании, зарывшись в сено, добирались по волжскому льду до Сталинграда. Как удивились, когда, возвращаясь в тыл, увидели вдоль дороги дома. Запорошенные снегом, они стояли, как украинские мазанки, вызывая желание остановить машину, зайти погреться и испить горячего чайку. Но это были штабеля из трупов. Пока мы гнали перегон, похоронные команды из пленных немцев успели соорудить их. Долго они обманывали нас. Но жизнь возвращалась, и эти аккуратно уложенные штабеля были доказательством нашей близкой победы. Все мы мечтали и жили для победы. Даже БАМ помогал в войну. Рельсы с участков БАМ — Тында и Ургал — Известковая вывезли под Сталинград. Эти рельсы помогли перегнать из сталинградского узла на Саратов скопившиеся из западных районов составы, а потом эти же рельсы поддерживали, помогали сжимать Сталинградское окружение. Не только люди, но и металл, рельсы торопили конец войны…
В тот вечер от жены Арсения, Кати, я узнал, что уже два месяца он ждет ответа на просьбу откомандировать его в действующую армию. Для меня это было неожиданно.
— Зачем тебе это? — удивлялся я. — Может быть, ты думаешь — там легче?
— Нет. Не в этом дело: легче или нет, — поморщился он. — Не знаю, поймешь ли меня? Я всю войну по тылам, все время рядом с фронтом. Можешь это назвать блажью, но я весь там. Вера какая-то во мне, что у меня там больше будет силы, хоть и трудно, но лучше, легче будет. Не понимаешь?
— Нет. Как-то туманно. Разве твоя вина, что ты здесь? Ты рассуждаешь как ребенок: здесь тоже фронт. Кто-то должен идти и за углем, и делать дороги…
— Вот именно, — горячо подхватил он. — Ты можешь так трезво рассуждать, а я не умею, не могу. Я не рисуюсь, но не умею рассуждать трезво…
— А кто делать будет, если не мы?
— Найдут…
Пора было спать. Я уговаривал их остаться, взял шубу, собираясь перебраться в барак к техникам, но он отказался: «Надо кое-что увязать. Завтра хочу пройтись». Он был совершенно неутомим. Все мы тогда спали по три-четыре часа, работали без выходных, целый день с утра до вечера в глубоком снегу, а он и в праздник не хотел отдыхать. Уходя, вспомнил о моей разработке перевала:
— Считаешь, нашел клад в моем огороде? Обскакал?
— Думаю, обскакал.
— Навряд ли.
Я не предполагал, что это будут последние слова, которые услышу от него. Через три дня пришла его жена:
— Витя, Арсений умер.
Прилетел врач. Диагноз был прост: разрыв сердца на почве физического переутомления. И смерть его была проста: он вернулся с трассы, попросил чаю и через минуту умер. Это было десятого ноября 1944 года. А седьмого и восьмого, когда все мы отдыхали в бараках, он работал на трассе, ходил по Сихотэ-Алиню. Арсений был слишком требовательным к себе, и, видно, иначе не умел. Разъезд на вершине назвали в его честь — Кузнецовским. Он заслужил добрую память.
И моя командировка тогда затянулась. Назначили прорабом на перевале. В войну ведь сами проектировали и сами же строили. Потом Ургал — Комсомольск, Комсомольск — Мыс Лазарева. В Ленинград не тянуло: в блокаду не стало ни дома, ни родных. Вернулся туда только в пятьдесят четвертом, но уже усидеть на месте не смог. Весной опять собрался в дорогу, и так до семьдесят второго. Если бы не эти чертовы почки!.. Там жизнь! Душе и телу простор! А здесь, — он огорченно махнул рукой… — Хоть раз были на большой стройке?.. Ну, тогда не поймете…