Когда я возвращаюсь домой, в квартире уже пора зажигать свет. Включаю телевизор, и через несколько секунд приятный голос Азы Лихитченко объявляет прогноз погоды под знакомую мелодию Андре Попа. Мне жаль, что эта хорошая музыка рано или поздно надоест и ее снимут с экрана. Интересно, в чем ее секрет? Мне слышится в этой мелодии тоска по родине, хотя дальше целины я не уезжала. Наверно, и такой вот, на первый взгляд «легкой», музыкой можно выразить это чувство, потому что мне сразу же вспомнилась та самая целина, где мы три месяца жили в палатках среди пшеничных буртов, веялок и комбайнов, и та, до слез, застрявших в горле, тоска по Ленинграду… Сережке тоже нравится эта музыка. Он насвистывал ее под жужжание электробритвы. Я старалась не слышать, как он фальшивит, и не могла…
В незашторенные окна комнаты смотрит черная даль залива. Может показаться, что там, за последним домом, ничего нет, просто темное ночное небо, но я-то знаю, что там — море, и вода в нем холодная, и песчаное дно — крепкое, ребристое. И я бы пошла туда сейчас, чтобы взглянуть, какое оно в темноте. Неужели не видно волн? Я пошла бы вместе с Сережкой, одной страшно, и пусть бы он молчал, только бы стоял рядом. Я смотрю в окно, стараясь увидеть границу неба и моря. И вдруг среди кромешной тьмы возникает весь пронизанный золотым электрическим светом сказочный теплоход. Он медленно движется по черному фону и важно гудит, гордясь своим великолепием.
Рама дрожит под напором ветра, звенит стеклами, свистит незаделанными щелями. На чердаке или на крыше что-то тяжело ухает, перекатывается, гремят жестяные наличники оконных карнизов, и мне кажется, будто и весь дом начинает дрожать, качаться и скоро упадет, как детская пирамида, когда на нее подуешь. В комнате холодно, и мне никак не заснуть. Я медленно считаю до тридцати, не позволяя себе отвлекаться, но достаточно только одной мысли о Сережке — и все пропало. Теперь я думаю о нем, о нас… Почему же он не звонит? Я вскакиваю с раскладушки, она жалобно скрипит и, как уставший конь, падает на подкосившиеся ноги.
Вот оно, мое письмо… Я писала его месяц назад…
Да, он бывал груб… Приходил домой бледный, усталый, с головной болью… И тут я, с вечными своими претензиями, замечаниями: почему не поцеловал — ведь с утра не виделись, почему опять хмуришься — что-нибудь случилось? Вытирай как следует ноги, видишь, как натоптал, не успеешь раздеться — сразу за газету, ешь лучше, а то остынет; вкусно? Нет? Хоть бы раз я тебе угодила… Или другой вариант: почему задержался? Мог бы позвонить на работу… Ах, не предполагал, что собрание затянется? Так я тебе и поверила… Зина?.. Та самая красотка, что оформилась недавно? Ну и как она тебе?.. Почему же глупости? Тебе только такая и может понравиться… А сейчас молодые девицы — не нам чета: такая возьмет за руку, и пойдешь, куда скажет…
А как мучила я Сережку в первый год нашей совместной жизни… Мне просто не верится сейчас, что я была такой самовлюбленной дурой, и, когда он попрекает меня прошлым, приводя конкретные примеры, мне становится невыносима стыдно: неужели я могла так? Да, оказывается, могла. Могла, увидев в уличной толпе красивое мужское лицо, вдруг тихо воскликнуть:
— Какой красавец! Ты только взгляни! — и еще несколько раз оглянуться при этом. Зачем я это делала — сейчас мне совершенно непонятно. Просто так, чтобы заставить его ревновать? Это было слишком жестоко. Могла пригласить на день рождения кого-нибудь из «бывших кавалеров» и сделать вид, что я к этому непричастна, что он пришел сам, «случайно», а увидев, как бледнеет Сережка, хоть и старается сдерживаться, шепнуть поклоннику, чтобы он потихонечку удалился.
Как любая хорошая жена, я должна была создать для Сережки спокойную домашнюю обстановку, в которой он бы мог отдохнуть после напряженного рабочего дня, но вместо этого я, как только он возвращался домой, начинала выяснять отношения, потому что для меня, как и для большинства женщин, прежде всего были важны наши взаимоотношения. Так, изо дня в день я не только отнимала у него нужное ему время, но и портила ему нервы, заставляя его оправдываться из-за каждого проведенного вне дома часа, хотя очень просто могла бы убедиться, да и не раз убеждалась в том, что он меня никогда не обманывает. Только теперь я поверила, что он талантлив, потому что результаты всех исследований, проведенных его группой, были заложены в проект уже действующей сейчас атомной электростанции. Его мысли постоянно были заняты решением каких-то очень сложных проблем, и, конечно, именно потому он, застигнутый врасплох, иногда грубо, иногда односложно отвечал на мои пустячные вопросы и злился на меня за то, что я прервала его мысль, может быть, на самом важном месте, близком к решению.