— Ну ты… короче! — завопил старшина, стопоря двигатель.
— Да, да… Сейчас… Вот только… — лепетал Петька, беспомощно оглядываясь по сторонам, словно ища и не находя что-то позарез необходимое для того, чтобы прыгнуть, и не трогаясь с места.
Перед акулами Петька Аниськин с детства испытывал животный страх. До сих пор цепочка похожих на оспины ямочек на груди и белые полоски зарубцевавшихся шрамиков на трех пальцах правой руки — указательном, безымянном и мизинце — напоминали ему о первом знакомстве с бритвенно-острыми зубами акулы.
Знакомство это состоялось, когда Петьке было лет семь. Его дед, старший механик рыбопоискового траулера, избороздивший полсвета, был до самой лысины начинен невероятными историями о зверствах кровожадных пиратов океана. Иногда, в промежутках между плаваниями, старый моряк забирал Петьку у родителей и по вечерам, усадив внука на колени, начинал рассказывать. Ух и страшные это были истории! У мальчика замирало сердце, когда дед говорил о том, как акулы выхватывают из шлюпок потерпевших кораблекрушение матросов, как они перекусывают пополам аквалангистов, как нападают на китов и выгрызают куски мяса прямо из боков морских исполинов и как они утаскивают с пляжей купальщиков и зверей, приходящих на водопой…
Петька слушал деда, а сам исподтишка бросал опасливые взгляды в дальний угол комнаты, где висела над дверью огромная, густо утыканная острыми зубами челюсть акулы-мако — один из многочисленных трофеев деда. Грозный вид челюсти приводил мальчугана в трепет и в то же время пробуждал желание разглядеть ее поближе, потрогать торчавшие во все стороны маленькие костяные кинжальчики.
Желание с каждым разом усиливалось, и, когда подвернулся удобный случай — дед отправился в магазин за «Беломором», — Петька, дрожа от волнения и страха, придвинул к двери журнальный столик, поставил на него стул, на стул маленькую табуреточку, цепляясь руками за дверь, взгромоздился на вершину пирамиды и, холодея, протянул руку к челюсти.
Не случайно бритвенная острота акульих зубов вошла в поговорку. Едва Петька дотронулся до одного из них, на пол закапал вишневый сироп, приведя мальчика в ужас. Шаткое сооружение покачнулось под ним, стараясь удержаться, он машинально уцепился за челюсть, сорвал ее своей тяжестью со стены и с воем грохнулся вместе с ней к ногам входившего в комнату деда.
К счастью, он отделался сравнительно легко, но ужас, испытанный тогда, на всю жизнь определил его отношение к акулам.
Когда Петька Аниськин попал на тунцеловный бот, его больше всего поразило, что акулы съедобны. Он всегда был уверен, что именно эти беспощадные пираты морей должны пожирать всех подряд, но, чтобы кто-нибудь мог есть их, тем более люди, казалось невероятным. И Петька боялся их.
Каждый дрейф на ярус вперемешку с тунцами попадались десятки акул — голубые, белоперые, мако, морские лисицы, акулы-молоты. И всякий раз, когда их поднимали на борт, Петьку охватывала тревога. Он невольно старался держаться подальше от них, не без опаски проходил по правому шкафуту, куда обычно их складывали, испуганно вздрагивал, когда хищница, только что казавшаяся мертвой, внезапно начинала извиваться, бить хвостом, разевать свою страшную пасть.
Товарищи посмеивались над его боязливостью, их насмешки больно ранили его самолюбие, но пересилить себя он не мог…
И вот ему нужно было не в мечтах спасать учительницу, а на самом деле прыгать в океан. Широко раскрытыми глазами Петька смотрел на пенал, покачивающийся на мелких волнах, на поблескивающий никелированными деталями передатчик, повисший под пеналом на кабеле и тянувший его ко дну. Он понимал, что через секунду будет поздно и что, если он не прыгнет, к нему на всю жизнь прилипнет позорное клеймо труса. «Ну же, ну!» — подгонял он себя и оставался на месте.
А волны уже захлестывали прозрачный цилиндр, окрашивая его стенки в нежно-зеленый цвет. Пенал оседал все глубже и глубже и наконец, оставляя за собой кудрявый хвост пузырьков, провалился в пучину.
— Раззява! — закричал старшина, выскочив на палубу.
На шум подбежали с кормы рыбаки, перевешивались через бот, заглядывали в глубину, где солнечные лучи, проникавшие далеко в толщу воды, играли металлическими частями прибора.
Бригадир Ухватин пожевал тонкими губами, укоризненно хмыкнул:
— Буй-то импортный. Валютой за его небось плачено.
— Цха! — цыкнул, словно бичом стеганул, Баклажария, впиваясь в Аниськина презрительным взглядом. — Как же ты, кацо, а? Джигитом вырядился. Кынжал повесил. Зачем кынжал, а?