— Для чего столько покупок? — удивленно спрашивала Варя.
— Как для чего? — в свою очередь удивлялся Агарон. — С пустыми руками приехат из Ленинграда? Сину подарка нада? Нада. Дочке подарка нада? Нада. Старикам нада? Нада. А жене? А тете? А дяде?
— Да ведь этак денег не напасешься, — заметила Варя.
— Денги? Э, што такой денги? Пшт! — и он звонко щелкнул в воздухе большим и средним пальцами правой руки. — Одын рейс Дзорагет — Ереван — и пятьдесят рублей в кармане, — сказал он, хлопнув по карману.
— То есть как это пятьдесят? — пораженная, спросила Варя.
— Везу полний автобус люди — все, кто хочет. Полний-полний. Половина денги мне, половина сдаю в кассу. И государству харашо, и мне харашо, и люди харашо.
Июнь был в разгаре, когда Агарон, поблагодарив нас за гостеприимство, отбыл в направлении Дзорагета, нагруженный бесчисленными пакетами, с коробкой любимых конфет для моей бабушки.
Июнь был на исходе, когда рано поутру у двери раздался продолжительный звонок.
— Это ереванский самолет, — испуганно проговорил я, проснувшись без труда, потому что сон мой к тому времени стал чуток и тревожен, как сон молоденькой женщины, только что ставшей матерью.
— Нет, это бакинский — он прибывает позже, — сделала предположение Варя, которая стала спать столь же зыбким сном, как и я.
Второй, еще более требовательный звонок заставил меня вскочить с кровати.
Когда я открыл дверь, то на пороге увидел крепкого на вид мужчину лет шестидесяти, а может, и старше, пожилую женщину и молодого человека с тоненькими усиками над верхней губой. По этническим признакам — кавказцы.
— Ты ведь Геворг, сынок, не так ли? — спросил старик по-армянски.
Не успел я кивнуть, как со словами: «Здравствуй, здравствуй, дорогой, как же мы рады увидеть тебя!» — он схватил меня в объятия с силой, не оставляющей ни малейшего сомнения, что старик был крепок не только на вид. Под градом поцелуев, не сопротивляясь судьбе, я молча, с опущенными руками и растерянным лицом ждал, покуда приезжий дзорагетец — ибо я нисколько не сомневался, что эти люди приехали с приветом от бабушки, — не передаст меня, как эстафету, своей жене, а затем и сыну.
— А это твоя жена? — ткнул он коричневым от загара пальцем в появившуюся в дверях спальни Варю. — Хорошая у тебя жена! — Но тут, заметив славянские черты ее лица и русые волосы, спросил: — Она что, не понимает по-армянски? Скажи ей — ничего, все равно она нам нравится. Правда, хорошая у нашего Геворга жена, Асмик? — повернулся он к жене. — А ты что стоишь в дверях, Эдик? Входи! Не в чужой дом входишь, — сказал он молодому человеку с усиками.
Варя стояла без признаков жизни.
— Входите, пожалуйста, будьте дорогими гостями, — пришел я в себя, вспомнив законы южного гостеприимства.
— Ты посмотри, сколько места у нашего Геворга! — войдя в общую комнату, воскликнул старый дзорагетец. — Да тут можно все наше село разместить, не то что нас!
Усадив гостей, мы с Варей пошли на кухню готовить для них завтрак.
— Это твои родственники? — спросила Варя тоном, ничего хорошего не предвещавшим.
— Не знаю. Кажется, — виновато ответил я.
— Ты не уверен, что они твои родственники?
— А ты своих всех знаешь в лицо? — отпарировал я.
— Нет…
— Бабушка твоя бодра и здорова. День-деньской трудится, что твоя пчелка. Шлет тебе большой привет, — за чаем говорил Ованес (так называла нашего гостя его жена). — Ты, Геворг-джан, небось рад, что к тебе приехали из родного села? — умиленно продолжал он. — Знаю, знаю, что рад. Можешь об этом не говорить, — не дав мне открыть рта, сказал он.
Обязанности гостеприимного хозяина есть обязанности, и никуда от них не уйдешь. Я показал им город, а затем Эрмитаж. Притихшие, они медленно, зал за залом осматривали Зимний. Когда очередь дошла до помещений, где экспонируются произведения западноевропейского искусства, первые же обнаженные статуи и картины «ню» вызвали у дядюшки Ованеса сильнейшее негодование:
— Геворг-джан, сын мой, куда ты нас привел? Почему здесь столько голых баб и мужиков? Асмик, Эдик, проходите быстро, нечего глазеть на этот срам!
Но, проходя через зал Рембрандта, мы увидели знаменитую «Данаю», от которой дядюшка Ованес с ужасом отшатнулся:
— Тьфу! Ишь, бесстыжая, разлеглась, ни стыда ни совести! Пошли отсюда, Геворг-джан, здесь не место порядочным людям!
— Дядюшка Ованес, это же музей. В этих картинах художник изображает красоту женского тела.