Но сегодня не удивляться было нельзя. Штурмфюрер обнаружил уже три трупа немецких солдат, а русских и следов не было. Россыпи стреляных гильз и больше ничего. Вот тебе и хваленая фонгроссовская интуиция! Он с досадой подумал о том, какую нахлобучку получит в штабе. И вдруг наткнулся на этот полутруп. Русский был жив и кое-что соображал. Исступленный взгляд, которым он обжигал офицера, говорил сам за себя. Тело беспомощно, мысль жива. Можно попытаться открыть коробочку и реабилитировать себя перед начальством.
Штурмфюрер, убедившись, что пленный не способен причинить вреда, наклонился и заглянул в его открытые глаза. Он слышал рассказы о стойкости советских бойцов, но не очень верил им. Фон Гросс считал, что лучшие воины — немцы. Остальные — навоз, который необходимо убрать с поверхности земли. Рассматривая распростертого на траве вражеского солдата, он рассчитывал обнаружить в его поведении смятение, страх, мольбу о пощаде.
Но не нашел. Никаких признаков. Страдание было, страха — нет.
Власов, увидев вблизи мутно-водянистые, словно зачумленные глаза фашиста, содрогнулся. «Примеряется. Будет допрашивать. И пытать. Сразу видно — злой и жестокий. Двинуть бы по его судорожно дергающейся скуле».
Другого оружия, кроме ненависти, у Федора не осталось. Только ненавидеть. Ненавидеть до последнего вздоха. Тогда все кончится быстрее.
Фон Гросс умел читать взгляды. Он отпрянул, будто уклонялся от удара, и визгливо крикнул:
— Ауфштеен!
Власов не шелохнулся. Если бы он мог встать! Он встретил бы врага стоя, а не валялся у его ног.
— Ауфштеен! — повторил офицер и добавил по-русски: — Встать!
Ствол пистолета угрожающе нацеливался на Федора.
С холмов из-за реки подул легкий ветер. Он колыхнул верхушки трав, волнами прокатился по лугу. Федору показалось, что воздух стал свежей, повеяло запахами леса и жирными соками земли.
А что, если встать? Назло всему и все превозмогая! Какая-то небывалая живительная сила пробудилась в нем и распрямилась подобно спущенной пружине. Федор приложил усилие, оперся на непослушные руки и сел. Ни один мускул на его лице не дрогнул, хотя все оно было напряжено до предела. Лишь кривая, недобрая усмешка играла на запекшихся губах.
— Зо, — обрадовался эсэсовец. — Нох айн маль… Озталось зовсем мало.
Он делал подбадривающие движения руками снизу вверх, показывая, как Федор должен действовать, чтобы встать на ноги.
И Федор поднялся. По непонятным законам естества. Наперекор природе. На удивление себе и своим врагам. Он встал, широко расставив ноги, и злым, немигающим взглядом уставился на опешившего гитлеровца.
— Вот… встал… — Федор выдавливал слова, как горячие уголья. Изо рта у него бежала узкая струйка крови. По подбородку она стекала на открывшийся из-под воротника гимнастерки полосатый уголок тельняшки. — Смотри… А хочешь… я тебя…
Вид у Федора был угрожающий. Он сделал шаг вперед. Покачнулся, но не упал. Правой рукой потянулся к поясу за гранатой.
— О, матроз, — удивленно промямлил фон Гросс.
Он инстинктивно отпрянул назад и поднял пистолет. Стоявшие по сторонам от него солдаты оцепенели, боясь что-либо предпринять без команды офицера.
— Ты… попляшешь… — простонал Федор.
Рука не послушалась его. Боль раскаленной плетью хлестнула по всему телу. Мир перевернулся в глазах Федора. Он тихо застонал и, медленно оседая, потерял сознание.
Штурмфюрер досадливо поморщился. Подумав, спрятал пистолет в кобуру. Вынул сверкающий белизной носовой платок, неторопливым движением коснулся уголков рта, восстановив таким способом душевное равновесие.
Очнувшись, Федор не сразу понял, где находится. В глаза бросились кудрявые ветви берез, висевшие над ним. Нежно-желтые, оранжевые, коричневые и еще зеленые листья беззвучно трепетали в воздухе, словно рой разноцветных бабочек. Небо совсем закрылось облаками, и определить время было трудно. Похоже, дело шло к вечеру.
Боль немного утихла, но в голове пульсировал звук, похожий на шум отдаленного дождя. Веяло сыростью и прохладой. Жар сменился ознобом. Хотелось двигаться. Федор попробовал шевельнуть рукой — послушалась. Осторожно ощупал себя. Лежал на плащ-палатке, без ремня, без оружия, без шинели. Пахло лекарством. Подумалось: «Неужели лечили? А почему бы нет? Я им нужен». И снова тревожная мысль: «Будут допрашивать. Держись, Федор».
Попытался повернуть голову. Удалось. Увидел лесную полянку. На другом конце ее, метрах в двадцати, горел костер. Оттуда доносились голоса. А рядом, кажется, никого.