Абакумец выставил на дощатый стол бутыль мутного сидра, две кружки, достал рыбца копченого в жирной бумаге. Иван покосился, проглотил слюнки.
— С устатку, — просто сказал Мишка, налил поровну и подвинул закуску.
Человек он был толковый, десятилетку кончил, на собраниях — первый оратор, с парторгом под ручку ходит.
— Ты, Иван Алексеевич, сто сорок процентов закрыл. Дуся хвастала в обед: «Жигулин у меня лучший работник. Я перед директором вопрос поставлю, чтобы Жигулина за высокие нормы на доску Почета снова повесили…»
Иван поддакивал, хотя знал, что выдумывает человек: агрономша еще вчера к депутату уехала. А все равно неправды тут не было. С трактора лето не слезал. Весной было дело, по своей халатности в аварию попал: на станции три тыщи кирпича опрокинул, побил изрядно. За это и с доски турнули. Сам Мишка голосовал на собрании: «Снять!»
Ивану хоть опять в поле, рыбца умял с голодухи. Абакумец еле отщипнул. Вышли на травку покурить.
Пастух Еремеев гнал пропыленное стадо, молча посмотрел выгоревшими глазами на приятелей. Тяжелый кнут висел на плече. Коровы несли пять центнеров молока, ноги в раскоряку. Летела паутина.
Мишка вздохнул, почесал большой нос.
— Выручай, Алексеевич, гости пожаловали. Не мыслю, как и встретить. Сабакин машины на мясокомбинат угнал. Худо-бедно завтра придут. Один ты — надежда и оплот, а… Да тебе и самому интересно будет встретить…
Мишка заискивающе хлопнул по плечу, снял мусоринку с кепки, знал, что Иван не откажет, сутки на ногах будет, а поедет. Дело пустяковое, не раз выручал. Дом у Мишки отгрохан большой, всегда полон гостей. Сейчас у Абакумца жила дальняя родственница с маленькой девочкой лет пяти. Располагались они в правом отсеке дома. Родственница была грустная белая женщина в тайном женском возрасте, с увядшими чертами широкого, когда-то смелого лица. Она нигде не работала, только растила дочку, которая хорошо играла на стареньком пианино, привезенном из города специально, чтобы учить ее с раннего возраста.
Ивану нравилась эта женщина, Мишка знал об этом и ухмыльнулся, когда тот поинтересовался, не муж ли Анны Федоровны изволил пожаловать.
— Нет, сам увидишь.
— Ломовацкий, полковник в отставке?
Михаил помотал головой. Иван перечислил с десяток лиц, что ездили на лето, угадать не мог и больше пытать не стал, раз человек скрытничает.
— Ладно, завтра воскресенье. Только бак пустой, заправиться бы не мешало.
Абакумец не поверил насчет бака, но ключ дал и велел больше ведра не трогать, чтобы на совесть.
Сначала Жигулин поспешил на ферму. Бригадир толокся у кормокухни.
— Бабы замытарились, ушли не дождавши, — сообщил он. — Где тебя бесы носили?
— В овраге застрял, — сказал Жигулин, чтобы не травмировать бригадира правдой.
— А мне чудилось, на весах твой трактор бухтел. Думал, вот-вот придет, и жданки кончились…
— Почудилось, Сергей Тимофеевич, какой навар врать-то.
Свалить — не накладывать, вдвоем управились. Охапку бурьяна Иван оставил на дне телеги. Бригадиру сказал про ездку — мол, есть договоренность с начальством — и заскочил предупредить сестру.
Сестра лежала на тахте с грелкой: прихварывала часто после смерти мужа. Сашка ее утонул прошлой осенью. Ничего не сказала, дала рубль, чтобы баранок или сушек к чаю купил.
Иван щей холодных для отвода глаз хлебнул две ложки. Племянники были при деле — воткнулись в телевизор. Кеха-аист устроился на ночлег и сверху посмотрел, чего хозяин трактор не глушит. А его и след простыл, на ГСМ покатил.
Когда подъехал к абакумовской усадьбе, солнце уже зашло, по-августовски затемнело разом. Внизу играло пианино. Дом был деревянный, сухой, резонировал громко. Игру прерывал грубый женский голос отсчетом: «Раз, два, три, раз, два, три». Казалось, что там делали зарядку. Окна были отворены, густые акации заслоняли их, и нельзя было разглядеть, что мудрила Мишкина родственница.
Иван постоял на крыльце. Эта простенькая музыка растрогала его, не хотелось идти в дом. Да распаренный Абакумец вылетел из комнат.
— Опаздываем! Не знал, что думать. Ух эта Федоровна надоела со своим ящиком. Брось два рядна в кузов, закрой сено…
Михаил чертыхнулся и приволок еще армейский полушубок — видно, гость был важной персоной.
Ехали быстро. Дорога шла вдоль канала. Рукавов у реки много, а каналами по старинке зовут. До войны работы велись, укрепляли тряские берега тесаным камнем, до сих пор кое-где эти камни видать. В высокую воду баржи и мелкие суда в канале ходят. По берегу росли деревья. Иван помнил, как их сажали всей школой. Теперь тополя сцепились наверху кронами, поглядеть — шапка падает. А листвы на них уйма. Осенью лист тек, усыпал дорогу.
Фары выхватывали комли, вымазанные известкой. О переднее стекло разбивалась мошкара, прилипала тонкими крылышками. Перегретый движок бешено пожирал керосин. Дребезжала подножка.
«Подтянуть надо», — отметил Иван, одной рукой привычно закуривая мятую сигарету. Михаил напыжился в новом костюме, хмурил лоб.
Теплохода береговой линии еще не было, запаздывал из-за шторма. По деревянному настилу дебаркадера фланировали пары, долетал смех. Огни отражались в приливной воде. Место было бойкое: лесопильня, мастерские, рыббаза, универмаг стеклянный, больница, гостиница и буфет, что обслуживал пассажиров до поздней ночи.
Абакумец высадился заранее, побежал на пристань. Иван заглушил трактор у бетонного забора и нерешительно потоптался возле. Поискал в кармане рубль, который дала сестра. Карман напоминал отстойник. В нем оседал всякий тяжелый мусор: болты, гайки, ключи. Деньги, как более легкая субстанция, не держались. Еле нащупал в подкладке. Чтобы время зря не терять, направился в буфетную.
Перед приходом судна в заведении делали уборку, пришлось уговаривать уборщицу.
— Листопадная вас задери, — выругалась старуха, но пустила.
Ни баранок, ни сушек в продаже не было. Иван обрадовался, что отговорка сестре будет честная, купил бутылку «Ленинградского» пива и хотел помедлить по-человечески, да буфетчица заорала:
— Нечего прохлаждаться, уборка не кончена!
Пришлось подчиниться.
— Голос у тебя как у командира части, — съязвил Жигулин и хлопнул дверью.
Теплоход «Алла Ткаченко» уже входил в реку, сияя огнями. Капитан в мегафон вызывал на швартовку команду. Жутко завыла сирена. Два винта взмотали воду за кормой, кранцы отвисли, и судно мягко боднуло дебаркадер.
Иван прошелся у борта, ища Абакумца. С трапа выдавилась шайка туристов: модные девочки в брюках, студенты, переломленные рюкзаками.
Кто-то завопил:
— Матросы, в трюм, на море качка!
Группа загоготала, повалила на берег. Шествие замыкал руководитель в непромокаемом пальто. И в сумерках казалось, что на нем надета засаленная куртка смазчика.
Народ немного успокоился. У касс ожидал Абакумец с гостями. Бледная от шторма женщина закрывала шею высоким воротом, независимо зыркала глазищами. Иван тотчас узнал ее, но не подал виду.
Это была Позднякова Настя, Мишкина племянница. Иван дружил с ней в школьные годы, была любовь неразлучная, да не судьба. Пока Жигулин служил в армии, уехала Позднякова в столицу, и ни одного письма. За давностью теперь это не имело значения. Но Жигулин покраснел, неловко сунул руку ее мужу.
— Знакомьтесь, Константин Константиныч, Иван Алексеевич — лучший механизатор нашего отделения, — затараторил Мишка.
Настин супруг поздоровался, не подозревая, с кем имеет дело, поправил черный плащ, на груди блеснули два ромба. Иван подумал, что такой значок у Сабакина, и у Нонны Петровны, и еще у троих, кроме директора, который не носит…
Абакумец хлопал себя по ляжкам, локтем толкал, скаля неремонтированные зубы, бессовестно орал. Люди стали оглядываться.
— Говорил, сеструха, не узнает!