И вот самое тайное желание, что иногда посещает детскую душу, было не залезать воровски в Миронков сад, а проходить перед его домом и ждать, что вот Миронка заметит, поймет и, взяв за руку, молча через заветную дверь поведет в сад. Отчего рождались эти мысли, я не мог бы сказать. Может быть, несмотря на мрачность Миронки, детское сердце угадывало незлобивый характер и его тайную, глубоко спрятанную грусть. О саде деда Миронки рассказывали чудеса: и яблоки там не яблоки, и дули не дули, и огурцы растут высоко, как помидоры, и тыквы не тыквы. Но так только говорили, а знать толком никто не знал. Мне же хотелось увидеть все самому, а может, и потрогать, а главное, убедиться, есть ли там на огороде тыква, которую можно разрезать ножом и сразу есть. Что такая тыква была, в этом я нисколько не сомневался. Таков уж был дед Миронка. Глядя на него, верилось в самое невероятное. Поговаривали, что в молодости он ненадолго уезжал из Лешни и был где-то чуть ли не за морем, а уже возвратясь в наши края, свел дружбу со знаменитым садоводом и получал от него не только семена, но даже книжки с картинками. Посмотреть эти картинки, как и удивительные тыквы, становилось моей страстью.
Но шел год за годом, а Миронков сад оставался недоступным ни для кого из лешничан, кроме той белошеей девочки, которая так неожиданно появлялась и исчезала. Но самое, пожалуй, для меня необычное состояло в том, что дед Миронка был старинным приятелем бабушки, и иногда, выйдя из дому и переполошив всю улицу, он заходил к нам, медленно, опираясь на деревянную резную капулю, поднимался по пригорку, на какое-то время останавливался и внимательным взглядом окидывал разросшийся перед домом моравский вяз и, поколебавшись, прямой, мрачный, входил в ворота. Заметив еще издали приближение Миронки, я выскакивал из дому и бежал на огород. О чем говорила бабушка и дед Миронка, я так никогда и не узнал, но упорно продолжал проходить мимо его дома и издали заглядывать в недоступный сад.
Потом я подрос и совсем уехал из Лешни и не знал уже, что сталось с дедом Миронкой и его садом. Но бывают такие сильные впечатления и люди, поразившие все существо и как бы перевернувшие всю жизнь, что к ним возвращаются, и какое это чудо!
Возвращаюсь и я. И это всегда возвращение в чудесный полусказочный сад — сад моего детства.
СТИХИ, ПРИШЕДШИЕ В РАЗЛУКЕ
1
Он будет петь, звенеть, ломаться,
нестись размашисто, вразлет —
еще не ладожский, не майский,
еще апрельский первый лед.
Игольчатый, слепящий, крупный,
десятицветный, кружевной,
рассыпчатый, хрустящий, хрупкий —
всю ночь плывет передо мной.
И если вы того не знали,
то не представить никогда —
в Екатерининском канале
смеялась синяя вода,
и в ней дробились и играли
и плыли между льдин — лови! —
резные сказочные главы
собора Спаса-на-Крови…
А, черт!..
Обидно и досадно.
Дожди. Безвкусная вода.
Мне не бродить по Ленинграду
И ледохода не видать.
А он пойдет!
Назло всем зимам,
для вас, друзья мои, пойдет
беспечно и неудержимо
апрельский невский первый лед.
2
Прозрачным вечером —
на Острова,
где тишина, как шелковые флаги.
Какое благозвучие в словах:
Крестовский остров,
Каменный,
Елагин…
Над Малой Невкой добрый старый мост.
Далекий звон последнего трамвая…
Поцеловать
тепло твоих волос,
шепнуть,
что так, наверно, не бывает…
Тревожный запах мокрого песка.
Залива запоздалая прохлада.
Какая вдохновенная тоска
роднит нас всех
вдали от Ленинграда!
На Острова —
смеяться и бродить
прозрачной ночью,
чуткой и нескорой,
на грани невозможного
любить
и эту женщину,
и этот город…
Осенний бог норд-ост.
Носилась мгла по стенке,
и вымпел, рыжий пес,
бесился на фор-стеньге.
Рывки радиограмм.
Тревогой день обломан.
Кому-то
по камням
обшивку рвали волны…
Тяжелое лицо.
Глаза темнее ветра.
Шесть бешеных гребцов
в спасательных жилетах.
Оранжевый жилет.
Мальчишеская удаль.
В ту осень пили спирт
как средство от простуды.
В ту осень пили спирт
с усмешкою прямою.
За наш военный флот.
Потом за тех, кто в море.
За наши корабли.
За чертову работу.
В ту осень пили спирт.
Работали.
И все тут.
Люблю обыденные вещи
среди обыденных вещей.
На кораблях ругают женщин.
Конкретно. Чаще — вообще.
Тельняшки. Папироса. Полночь.
Ругают!.. Просто. Без причин.
За их беспомощность,
за помощь,
за унижение мужчин,
за непонятность, прихотливость,
капризы, вздорность, пустоту,
за их бесстыдство и стыдливость,
надменность, гордость, красоту,
за их змеиное коварство,
кошачью ласку, смену чувств,
неистощимое лукавство,
неисполнимые «хочу»…
День на усталости замешен.
Заклепки. Холод. Желтый свет.
На кораблях ругают женщин.
За то, пожалуй,
что их нет.
Задумчивый, смешной, большеголовый,
Влюбленный мальчик замер на крыльце:
Во двор влетала юная Сушкова
На белом тонконогом жеребце.
Влетала вихрем между лип старинных
Во весь опор, стремглав, и наконец
Над клумбою французских георгинов
Вдруг на дыбы взвивался жеребец.
Так приближалось небо голубое,
Так набиралось сердце высоты,
Что легкое движенье головою —
И шпильки градом сыпались в цветы.
Мрачнели кудри за спиною гибкой,
Глаза горели черным в пол-лица.
И до крыльца — морозная улыбка,
И по аллее — топот жеребца.
1
В комнате оттаивает елка
От лесной дремоты навсегда.
Тяжелеют елкины иголки,
С веток грубых падает вода.
Старый ящик с мишурой цветною
Вынут из чулана и открыт.
Пахнет мандаринной кожурою
От фольги. И дождь сухой шумит.
Мамины сережки, кольца, бусы
И медали с кителя отца —
Все готово, чтоб на елке грустной
Трепетать, качаться и мерцать.
Скоро ли настанет этот вечер
С музыкой кремлевской в тишине?
Сколько смеха будет! Сколько свечек!
И озноб восторга по спине!