— Ирочка еще не появилась?
— Наверное, нет, — пожала я плечами.
— Да-а-а, — протянул он, будто припоминая, — она, кажется, пошла в библиотеку. Тогда мне придется попросить вас, Жанна, отнести это в центр, шефу, — и Майский протянул мне бумаги.
Меня так и передернуло от возмущения, но я, ни слова не говоря, все-таки взяла их и вышла из комнаты. У меня были такие грандиозные планы на сегодняшний день: весь вчерашний вечер я думала над заданием, которое дал мне шеф, — проектом новой больничной койки. Задание это было мне по душе, не то что вешалка для одежды или подставка для яиц. По сути шеф предложил мне серьезную и сложную дизайнерскую разработку.
О подобной работе, проведенной в Лондонском колледже искусств и дизайна, я читала недавно в одном из английских журналов: была разработана универсальная больничная койка. Она была снабжена переговорным устройством, у ее изголовья размещалась целая портативная лаборатория, позволявшая подвести к больному кислородное питание, сделать переливание крови, наконец, в течение нескольких секунд эту койку можно было раздвинуть в длину, приподнять или опустить в трех местах, а в случае необходимости она превращалась в операционный стол. Конечно, шеф понимал, что такая задача мне одной не по силам, но он обещал по мере освобождения группы от других договорных работ подключить к предпроектному исследованию еще несколько человек.
Вот я и собиралась, не откладывая дела в долгий ящик, набросать эскизы первых своих идей, мне просто не терпелось это сделать. А тут эти дурацкие бумаги. Ирина, конечно же, придет минут через пятнадцать, но Майский не любит ждать, у него такая привычка, и я почему-то должна тратить свое рабочее время на секретарские дела. Ирине позволено слишком многое: она может опаздывать или под каким-либо предлогом вообще не явиться на работу, в то время как с Анюты или Тани за каждую минуту опоздания требуют объяснительную записку. Разгадать все это очень просто: Ирина перепечатывает для Майского его диссертацию.
Мне не трудно было сходить в центр. Погода стояла чудесная, и выйти из нашего полуподвала на свежий воздух было одно удовольствие. Но я представила, как принесу эти бумажки шефу и он, увидев меня в качестве курьера уже не в первый раз, подумает, что я просто отлыниваю от серьезной работы. Шеф не входит в подробности нашей обособленной жизни и вряд ли догадывается о том, что все мои мысли в данный момент без остатка поглощены больничной койкой.
Когда я вернулась, Ирина уже раздевалась, и в нашу комнату мы вошли одновременно. Она открыла рот, чтобы пролепетать какое-то объяснение, но Майский, к ее удивлению, предупредил ее спасительным вопросом — так родители отвечают за своих малолетних детей, чтобы те не сказали лишнего:
— Ведь вы были в библиотеке, не правда ли, Ирочка? Вчера вы, кажется, говорили о том, что задержитесь…
— Да, я была там, — чуть позже, чем это следовало сделать, сказала Ирина. В ту же минуту она уселась за машинку, придвинув к столу скрипучий винтовой стул, напоминавший длинноногого паука-косисено — конструкторскую разработку Майского, — и, прерывая неловкую паузу, громко забарабанила по клавишам старой «Москвы».
После обеда Майский ушел на очередной совет, захватив с собой большой и тяжелый портфель, — это означало, что он уже не вернется. Частенько портфель распирали фрукты и молочные бутылки, но в закрытом виде он все равно внушал уважение.
Ирина, проводив Майского взглядом до самых ворот, — тот шагал быстро, широко расставляя длинные ноги и размахивая в такт черным портфелем, — выскочила из-за машинки и уселась с книгой в руках на его место.
Мой стол стоит вплотную к столу Майского, и в те редкие дни, когда Майский сидел напротив меня в течение восьми часов, голова моя к вечеру наливалась тяжестью. Мало того, что он буквально не давал мне работать, требуя внимания к своим злободневным словоизлияниям, так еще и ждал от меня ответа или вступления в дискуссию. Утомившись слушать его и уже не соображая, о чем речь, я попеременно то согласно кивала головой, то осуждающе качала ею из стороны в сторону, то сочувственно восклицала: «Неужели?!» — и, наверное, моя реакция не всегда была к месту.
Мне страшно надоела его болтовня, и в один прекрасный день я мягко и вместе с тем решительно заявила своему начальнику, что все это очень интересно, но его разговоры совершенно не дают мне работать. И Майский приумолк, но ненадолго. Теперь жертвой своей эрудиции он избрал робкую Таню и донимал ее в мое отсутствие так, что Татьяна нередко оставалась без обеда.
— Анюта, почему бы тебе не стать матерью-одиночкой? — Ирина оторвалась от книги и насмешливо-серьезно посмотрела на зардевшуюся Аню. — Ты обожаешь детей, так в чем же дело? Заведи себе здорового любовника и роди от него. Ведь тебе уже пора, слава богу, под тридцать.
Ирина любит подтрунивать над Аней, и все шутки ее на одну и ту же тему. Недаром у нас ее прозвали «бабушкой сексуальной революции». Ирина старше нас всех и проповедует свободную любовь, а сама души не чает в своем муже. И если он не звонит ей в назначенный час, то сидит наша Ирина возле телефона грустная и без передышки курит, нервничает.
— Ну что ты, Иришка, типун тебе на язык! — испуганно бросает Аня. — Мать тогда меня из дома выгонит. Да и стыд-то какой: в институте на меня все пальцем показывать будут.
— Господи боже! — возмущается Ирина. — Бабе скоро на пенсию, а она все за мамин подол держится. Когда же наконец ты будешь самостоятельной?
— Да, Иркин, мне трудно, я в одиночку борюсь с жизнью, — патетически произносит Аня. — Но я никогда не горюю, хотя мне тяжело. Мне знаете как тяжело! — распаляется она, снимая очки, и темные пятнышки зрачков расширяются от волнения. Ирина задела ее за живое. — Сейчас я одна — что поела, то и ладно. А будет ребенок — кто его прокормит? У матери пенсия мизерная — всю жизнь медсестрой работала, так что же — на одну мою зарплату жить втроем? Это невозможно. Я хочу, чтобы мой ребенок был не хуже других, чтобы у него был отец и все, что имеют другие дети.
«Может, она и права», — думаю я.
Иногда Ане звонит какой-то мужчина и, мягко грассируя, просит ее к телефону. Нелепо хихикая, она отказывает ему в свидании, ссылаясь на то, что и по вечерам она занята работой. Ирина ругает ее за беспечность — «смотри, пробросаешься!», но Аня только смеется в ответ. Она никогда не рассказывает о нем, и нам остается только гадать, что это за тип — обладатель интеллигентного баритона.
Когда-то и я думала о том, что если не выйду замуж до тридцати, то просто рожу ребенка от приятного мне человека. А вышло совсем по-другому: и замужем была, и мужа любила, а ребенка нет. Побоялась оставить. Слишком много мы ссорились, и не было дня, чтобы я не думала о разводе… Решили всё его слова. «Оставляй, только не делай из этого трагедии», — сказал он, когда узнал, что я в положении. Тогда я еще училась в институте, и нам, конечно же, было бы очень трудно — он это имел в виду. Я была уверена, что мое известие страшно обрадует его, что он обнимет меня, как в кино, и скажет, что он счастлив или что-нибудь в этом роде, а он… И теперь я жалею… Надо было решать самой.
Таня не принимает участия в разговоре. Она молчит и медленно размешивает акварель в стеклянной баночке из-под крема. Таня похожа на балерину: худенькая, с выпирающими ключицами и с большими, словно загримированными глазами на почти всегда грустном лице. Гладко зачесанные волосы собраны в пучок на затылке. По-видимому, она себе нравится: миниатюрные фигурки балерин, в которых угадывается явное сходство с Таней, заполняют все свободное пространство листа, прикрепленного к чертежной доске. В этих фигурках столько страсти, столько экспрессии, просто не верится, что все это — Таня, ее внутреннее «я». Вот тебе и загадка.
— А ты что думаешь, Таня? — все-таки спрашиваю я. Мне интересно, что она ответит.
Тане двадцать шесть. Она моложе Ани и тоже не замужем. Таня приподымает голову, пожимает плечами и задумчиво смотрит в окно. Лицо ее совершенно серьезно. В своих суждениях она крайне осторожна, боится обидеть кого-нибудь своим несогласием или резким словом.