От Кобоны до Кивгоды
Мы идем не за выгодой,
Не дорогой натоптанной,
Не извилистой тропкою,
А по насту канала
Да по наледи талой.
Лед на Ладоге ухает.
Лед зенитками бухает.
Лед на Ладоге ахает.
Натерпелись тут страха мы
В те далекие годы…
Помню черную воду.
Жутко черную воду.
Смутно — толпы народа.
Нас поили из кружки
Обжигающим чаем.
Нас грузили в теплушки.
Нас теплушки качали.
Увезли от блокады,
От голодного ада,
От бомбежек, снарядов
И от стен Ленинграда.
Только пирсы остались.
Полусгнившие сваи.
Только пирсы да стаи.
Перелетные стаи.
В Кобоне на месте сгоревшего дома Прокофьева растут три березы, посаженные Александром Андреевичем.
Опять Кобона. Строгие места.
На всем глубокой старины налет.
Каналы, обелиск да церковь у моста.
Здесь по-прокофьевски соловушка поет.
Заросшие надгробья и кресты.
Уходит в озеро, покачиваясь, дора[1].
К подножью трех берез я положу цветы —
Последний дар лугов, полей и бора.
Цветы поэту. Крохотный букет.
На этом месте дом стоял когда-то.
Пока в Кобоне памятника нет.
Лишь три березы да забор дощатый.
Коренастая бабка Настя.
Лоб и щеки изрыли морщины.
Тяжелы, узловаты запястья.
Плечи сильные, как у мужчины.
Молча ждет. Рыбаки придут.
Им ведь непогодь не впервой.
Волны в берег набатно бьют.
Громы мечутся над головой.
Стало небо черней земли.
Стала Ладога тучи черней.
Волны вздыбились на мели,
Как табун одичавших коней.
С гребня вала скользнула лодка,
Мчится к пирсам наискосок.
Ловит Настя канаты ловко,
Лишь слезинка в песок.
Еще темно.
Тревожно дремлет свет.
Зарянка первая поет рассвет.
Вот куропач в болоте хохотнул.
Журавль курлыкнул. Шумно лось вздохнул.
А в три часа, таинственно, как встарь,
Ночную тишь взорвал седой глухарь.
Зеленым горлом он поет рассвет.
Все ближе утро. Ближе свет.
Дрозды прозрачней радужных стрекоз, —
Хвосты и крылья светятся насквозь.
Так первый луч раскрашивает день,
Стирая дрему, тишину и тень.
Легко, просторно дышит грудь.
Счастливой будь, земля!
Счастливой будь!
На земле копылуха квохчет,
Нежным зовом тревожа рассвет.
Глухариная песня грохочет
Над землею тысячи лет.
Песнь клокочет.
Песня ликует.
Песня ночи покров разрывает.
Он токует.
Он страстно тоскует.
Он любимую призывает.
Я стою у осины тихо,
Вместе с лесом весну встречая.
Кареглазая глухариха
Чистит перышки, отвечая.
На беду наши встретились взгляды.
Всполошилась, всплеснула крылами,
Закричала: «Засада! Засада!» —
И над лесом кругами, кругами.
До свиданья! Летите, летите.
Пусть всегда будут ясными зори.
Напугала — извините.
Да минует вас горе.
„Еще я голос слышу твой…“
Еще я голос слышу твой
Как будто наяву.
И пахнет пряною травой
Мой дом. И я зову,
Зову обратно день и час,
Тот лес и тот откос
Вдали от суетливых трасс
Средь елей и берез,
Где мы сидели дотемна
И долго на реке
Была лодчонка нам видна
За мысом вдалеке.
И дуб замшелый и кривой
Похож был на сову,
И слушала я голос твой
Счастливый наяву.
Я невнимание прощу,
Но нелюбви простить не в силах,
Свою любовь вложу в пращу
И раскручу, как не крутила
Пращу еще ничья рука,
Чтобы до солнца долетела
Моя любовь и там сгорела
И пеплом пала в облака,
Дождем потом вонзилась в почву,
Земную напоила твердь,
Набухшей тополиной почкой
Вернулась в жизни круговерть.
Юрий Леушев
В ДВУХ ШАГАХ ОТ ЭКВАТОРА
Рассказ
Казалось, они состязались в перетягивании каната — рослый, мускулистый матрос Тимофей Сулягин и здоровенный тунец, позарившийся на сардинку и впопыхах не углядевший, что рыбка наживлена на крючок…
Тунец был на редкость силен и стремителен. Стараясь сдернуть матроса с палубы, он рвался из стороны в сторону, выскакивал из воды и тут же торпедой уходил в глубину, заставляя Тимофея то приседать, откинув назад загорелое тело, то молниеносно вскакивать и отплясывать на щербатых досках настила невообразимый танец.
— Лапоть! Завтра родителей приведешь! Так! Так! Возьми с полочки пирожок! — шумно реагировали на каждый успех или промах Тимофея ботчики, готовые с баграми в руках прийти ему на помощь.
Победа давалась Тимофею нелегко. Мышцы его напрягались, лицо исказила гримаса сверхчеловеческого напряжения, взмокшие волосы залепили лоб, но руки, смуглые, крепкие, опутанные синими шнурами вздувшихся жил, раз за разом упрямо перехватывали поводец, и отвоеванный конец нейлонового тросика, все увеличиваясь, кольцами сворачивался у ног матроса.
Всплески приближались. Старшина бота Павел Вакорин, перегнувшись через ограждение, довольно крякнул: день обещал быть уловистым.
И только Петька Аниськин, щуплый светловолосый паренек — клетчатая ковбойка нараспашку, джинсы с заплаткой на колене, у пояса шкерочный нож, — не принимал участия в аврале. Петьку мучил стыд. Не смея приблизиться к товарищам, он одиноко стоял на корме, уперев локти в планшир и горестно погрузив в ладони пылающие щеки.
Солнце жарило во всю мочь, напоминая, что рядом экватор; ни одно даже самое маленькое облачко не омрачало прозрачной голубизны неба. Усыпленный полуденным зноем, дремал океан.
Метрах в пяти от бота зловеще вспарывал блестящую гладь воды черный треугольный плавник — там в ожидании своего часа неторопливо описывала круги акула-молот. Возле сплющенной головы хищницы мельтешила стайка полосатых рыбок-лоцманов. Рыбкам явно не терпелось полакомиться нежным тунцовым мясом, они что-то нашептывали на ухо своему грозному шефу, явно уговаривая поторопиться, однако акула упорно делала вид, будто ее не интересует шумная схватка.
Петька, конечно, знал, что она притворяется, что круглые, как фары, холодные глаза ни на секунду не выпускают тунца из виду и, как только матросы подцепят добычу баграми, от медлительности акулы не останется и следа: серая тень молнией метнется к борту, острющие зубы вопьются в сине-радужный бок громадной рыбины…