— Дядюшка Ованес, это же музей. В этих картинах художник изображает красоту женского тела.
— Это чтобы весь мир пялил на нее глаза? Да женщина даже мужу не должна показываться в таком виде, — яростно возражал он. — Нет, не то говоришь, Геворг, не то.
Два дня спустя после экскурсии в Эрмитаж я попал под сильный дождь, внезапно поливший после трехдневной жары, и вечером то и дело чихал.
— Ты слышишь, Асмик? — спросил дядюшка Ованес свою жену.
— Что?
— Как чихает наш Геворг?
— Слышу, Ванес, не глухая.
— Да ведь он чихает точь-в-точь как наш Эдик! — радостно воскликнул дядюшка Ованес. — Вот что значит родная кровь! Во всем она сказывается.
А на следующий день, за обедом, когда я попросил Варю не класть мне в суп луку, дядюшка снова радостно воскликнул:
— Асмик, ты видишь! Точь-в-точь как наш Эдик. Он ведь тоже не любит в супе лук!
— Оно и понятно, дядюшка Ованес, не чужие, а родственники, — не сдержав иронии, сказал я.
— Вот-вот, и я говорю то же самое, — серьезно сказал дядюшка Ованес. — Родная кровь всегда скажется, хочешь ты этого или нет.
Был конец июля, когда дядюшку Ованеса, его жену и сына мы проводили в аэропорт и они благополучно отбыли в Дзорагет.
В августе с приветом от бабушки к нам приехали еще несколько нежданных гостей. Но нас это мало стало беспокоить, поскольку к концу лета у Вари и у меня выработался условный рефлекс: просыпались в пять утра — время прибытия ереванского самолета — ив половине шестого, умытые и одетые, по первому звонку открывали нашим гостям дверь.
В конце туристского сезона — в сентябре — с приветом от бабушки приехали еще двое. Муж и жена, симпатичные люди средних лет. Его звали Карапет, ее — Шогик.
Особенных хлопот Карапет и Шогик нам не причиняли, потому что оба довольно хорошо говорили по-русски. Да и раскладушки с постелью мы уже просто-напросто не убирали. Так и стояли они в общей комнате в ожидании очередных дзорагетцев.
Пожив с неделю, Карапет и Шогик начали собираться в обратный путь.
— Карапет, у меня к тебе просьба, — начал я, держа в руке традиционную коробку с трюфелями для бабушки.
— Говори, Геворг-джан, говори. Я для тебя горы сверну.
— Горы сворачивать не стоит, — сказал я, — а вот повезти моей бабушке эту небольшую посылочку я тебя попрошу.
— Вай, почему не повезти? — с радостной готовностью ответил Карапет. — И посылочку повезу, и привет от тебя передам, и как ты тут хорошо живешь, расскажу. Как приеду, первым делом отправлюсь к ней и… постой, а как твою бабушку зовут, из чьих она? Ты адрес, фамилию и имя написал?
— Что-о?! А разве вы не от нее приехали? Не из Дзорагета? — пораженный, спросил я.
— Нет, Геворг-джан, — несколько смутившись и почесав в затылке, ответил Карапет, — мы из соседнего с Дзорагетом села, из Оратага — соседи ваши.
— А откуда же вы взяли мой адрес?
Вместо ответа Карапет повернулся к жене:
— Ахчи, у кого ты взяла адрес нашего Геворга?
— Как у кого? — переспросила мужа Шогик. — У сестры моей. Она замужем в Дзорагете. Перед отъездом была у нее. Она дала адрес Геворга и сказала: «Только когда поедете к Геворгу, не забудьте сказать ему, что бабушка его здорова и передает большой привет».
СВЕТ ТВОИМ ГЛАЗАМ!
Хотя стоял прекрасный летний день, с самого утра нам всем было не по себе — мы с братишкой угрюмо слонялись под тутовыми деревьями, а Мец-Майрик ходила по двору как в воду опущенная. И лишь время от времени, заслоняя рукой глаза от солнца, она всматривалась в противоположный склон горы, где дома террасами спускались вниз, к ущелью, — весь день оттуда доносились к нам леденящие душу плач и причитания.
— Ахчи, Сопан, не знаешь, что за плач у Меликянцев? — спросила Мец-Майрик свою подружку, когда та заглянула к нам. — И двор почему-то у них полон народу… — и она снова посмотрела на противоположный склон горы.
— А ты что, не слыхала? Сегодня утром Ашхен Меликянц получила Черную Бумагу на сына… Вот она с горя и рвет на себе волосы…
— Вай, ахчи-ахчи! — горестно воскликнула Мец-Майрик, хлопнув себя по бедрам. — Что ты говоришь! Проклятая война, скольких она уже унесла. Бедная, бедная Ашхен! — и она снова горестно хлопнула себя по бедрам. — И как только ее материнское сердце выдерживает такое горе?
— Вот и я тоже так думаю.
Мы с Грантиком стояли рядом и слушали их разговор.
— Если бы я получила — не дай бог! — Черную Бумагу на сына, у меня тут же от горя разорвалось бы сердце, — продолжала Мец-Майрик. — Нет, правда, Сопан-джан, я тут же умерла бы на месте.
— Поднимемся к бедной Ашхен? — помолчав немного, спросила тетушка Сопан.
— Ну, конечно. Только накину на голову темный платок…
— Эй, ребята, бабушка ваша дома?
Мы с братом обернулись на окрик. У калитки стоял Хромой Андроник, сельский почтальон. Его не взяли на фронт, потому что при ходьбе он припадает на правую ногу.
— Нет ее дома, — ответил я.
— А где она?
— Вот уже неделя, как она ездит в поле стряпать для хлопкоробов. Приедет только поздно вечером на арбе Рыжего Тиграна.
— М-да… Что же делать?
Он с сомнением посмотрел на нас.
— А что? — спросил я. — Может, что-нибудь надо передать Мец-Майрик?
— Уж и не знаю, как тут быть… — Он явно был в затруднении. — А может, вы отдадите ей, а? — Он протягивает мне конверт.
— От дяди Сурена письмо?! — обрадованно воскликнули мы.
Вот уже много месяцев от него не было писем. Мец-Майрик не знала, что и думать. Все время ждала вестей от сына.
— Ну, ладно, отдайте ей сами, а я пошел дальше разносить письма.
После ухода Андроника я молча рассматривал в руках конверт. На месте обратного адреса почему-то стояло только: полевая почта № 25548 — и все.
— А почему конверт не треугольный? — спросил Грантик.
— Не знаю…
Я торопливо распечатал письмо — все равно либо мне, либо кому-нибудь другому приходилось читать бабушке письма, — вытащил небольшую, сложенную вдвое бумажку и прочел вслух:
Гр. Самвелянц!
Ваш сын лейтенант Сурен Григорьевич Самвелянц пал смертью храбрых в боях за Родину.
— Это же Черная Бумага… — испуганно прошептал Грантик.
У меня внутри что-то протестующе сжалось при мысли о том, что мы никогда больше не увидим дяди Сурена… Несколько минут мы стояли как вкопанные и в растерянности смотрели друг на друга.
— Если Мец-Майрик узнает, что дядя Сурен погиб, у нее тут же будет разрыв сердца, — сказал Грантик.
— Что ты говоришь глупости?
— Ничего я не говорю глупости… Я сам слышал, как она об этом говорила с тетушкой Сопан. Помнишь?
— Ага, вспомнил… Что же нам делать?
— Не знаю…
После минутного раздумья я сказал:
— Давай сожжем эту бумажку, а Мец-Майрик ничего не скажем. И она никогда не узнает о гибели дяди Сурена, и сердце у нее не разорвется.
— А так можно?..
— Почему же нельзя? Вспомни дядю Ваню, старшину. Он же тогда сказал неправду Мец-Майрик. Ну, что встречал дядю Сурена на фронте. Он тогда хотел успокоить ее и все. Просто пожалел и сказал неправду.
— Не знаю… И потом Мец-Майрик будет всю жизнь напрасно ждать, ждать от дяди Сурена вестей…
— Ну и пусть, — решительно сказал я. — Лучше всю жизнь ждать, чем разрыв сердца.
— А Хромой Андроник? Он спросит Мец-Майрик, что написал в письме дядя Сурен.
Я совсем про почтальона забыл.
— А мы пойдем к нему, расскажем про наш план и попросим, чтобы он никому о Черной Бумаге не говорил, — сказал я.