— Знаешь, какого барана-архара видел я? — тихо и с особенным охотничьим блеском в глазах сказал Пулат. — Вот мяса, на целую неделю!
Степан, осторожно переложив на мешок зверюшек и птиц, почти неслышно проговорил:
— Стрелять не разрешаю даже в архара. Мы в секрете. Не забывай!
— Что же, лучше с голоду… — начал Пулат, но, глянув на строгое лицо Степана, грустно сказал: — Слушаюсь…
Вот это была еда! Пулат жарил свою охотничью добычу прямо на огне. Какой запах распространяло мясо, как шипело и потрескивало! Эти вьюрки при жизни вряд ли утешили бы так Степана и Пулата даже самым вдохновенным свистом.
Чужой сначала пристально наблюдал за всем, но потом сердито заворчал и отвернулся.
Тогда Пулат нарочно зацокал языком, расхваливая приготовленное жаркое:
— Запах, понимаешь, раздражает господина.
Впрочем скоро хорошее настроение Пулата пропало.
Степан написал:
«Ему тоже дать».
— Ему? — громко удивился Пулат.
Однако он сразу же спохватился и написал:
«Не дам. Я охотился».
«Дать!» — вновь написал Степан.
«Не дам, — размашисто, крупно отвечал Пулат. — Пускай он ослабнет!»
«Нельзя. — Степан поднял голову и долго испытующе смотрел в черные, с гневными искринками глаза Пулата, смотрел, пока они не потеплели. Тогда и закончил: — Прошу, как друга. Ослабнет — не сможем вести через перевал».
Пулат выбрал две самых маленьких полевки (одну с подгоревшим боком), неохотно прихватил подложенную Степаном третью и отнес их чужому. Со злостью сказал:
— На, подавись!
Чужой улыбался и потирал руки:
— О, се манифик![11]
«Ишь, гусь, как прикидывается», — подумал Степан.
Размышления Степана прервал Пулат:
— Ешь!
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Много дней стерегли пограничники ненавистного чужого человека.
На что походило их обмундирование — изодранное, обтрепанное от лазанья по скалам! А сами — обросшие, худые, с провалившимися глазами. Но не погасли огоньки в глазах Степана и Пулата, не опустились головы друзей-пограничников, хотя Степан большую часть времени теперь сидел и лежал. Боролся он с болезнью упорно. Знал: если ослабнет воля, пропадет вера в свои силы — тогда конец.
Он лежал, держа голову на высоком изголовье, и, не спуская глаз с чужого, старался дышать глубоко и спокойно. В этаком положении у Степана было два рода занятий, и каждое обязательное: одно — караулить нарушителя, другое — думать, думать и думать:
«Кто этот человек? Если он говорит по-русски, то как заставить его проговориться? Как, наконец, отвести его на заставу? Что если бы Степан остался здесь один, а Пулат забрал бы чужого и отвел его через перевал? Нет, такой план был неосуществимым. За сутки-двое не одолеть перевала. А как Пулат отдыхал бы, ведь чужого надо охранять?»
Сколько Степан ни ломал голову, в любом случае выходило одно: надо ждать помощи с заставы. Половину приказа они с Пулатом выполнили — задержали нарушителя границы. Конечно, это тот негодяй, ради которого их послали сюда. Он! Значит, надо выполнить вторую часть приказа — отвести его на заставу. Но им самим через перевал не пробиться. Вот и оставалось — ждать помощи. Она придет. Перевал откроется. Надо продержаться еще, может быть совсем немного… Разве друзья, сослуживцы, начальник заставы, командование, сам товарищ Сталин, разве они оставят в беде двух своих пограничников? Ни за что!
За последние дни Степан непрерывно думал о том, как заставить нарушителя заговорить по-русски. До сих пор никакие уловки пограничников не приносили желанного результата. То они внезапно, чтобы застать чужого врасплох, обращались к нему по-русски, то, сговорившись заранее, довольно громко рассказывали один другому будто бы нечто секретное, и всякий раз при этом зорко следили за чужим. Но безразличное выражение лица нарушителя не менялось.
Пулат в светлое время дня охотился на вьюрков и полевок, собирал съедобные травы. Он так наловчился ставить силки и капканчики, что в них иной раз попадало изрядно дичи. Но на душе у Пулата было неспокойно. Он очень тревожился за Степана.
«Что же это такое происходит? — думал Пулат. — Надо кормить самого хорошего друга, беречь его, а вместо этого отдавай еду какому-то злодею, наверное диверсанту. Степану спать надо, при горной болезни это очень важно, а тут карауль мерзавца».
Но потом, когда вспоминалась ему застава, родной кишлак, где жили отец и самая лучшая во всем мире девушка Садбарг, когда в его воображении раскидывались хлопковые поля — такие, что глазом не окинешь, многоводные оросительные каналы, плотины электростанций, заводы, которым одно название — чудо, когда вставали в памяти высокие стены Кремля и вся Москва, далекая и вместе с тем такая близкая, — тогда думал Пулат обо всем иначе: