Из соседних камер доносились удары и стоны. Выдержу ли я, когда очередь дойдет и до меня? Это меня мучило. Клялась жизнью, что не сдамся и не пророню ни слова. Но все же было страшно. Ждать пришлось недолго. Начали бить и меня. Расспрашивали обо всем. Лучше тебе и не рассказывать. Наверняка ты побывал в руках нашей полиции.
— Да. Перед Испанией.
— Тогда ты их знаешь.
— Не особенно. У меня не хватало смелости отнимать у полицейских дубинки.
— И мне не удалось отнять.
— Зато ты их попробовала.
— Товарищи меня хвалили. Но моя радость не была полной. Боялась, что они узнают об отце. Я ведь замечала, что о некоторых встречах мне не говорят. Меня это мучило, я видела, что мне верят и все же что-то скрывают. Все больше боялась: а вдруг узнают об отце и объявят мне бойкот?.. Я ведь с детства знала, что такое бойкот, но в университете это пострашнее.
Никогда не забуду случай с одним студентом. Его задержали вместе со мной. Пока он сидел в тюрьме, вокруг только и говорили, что о его геройском поведении. Но вдруг за день-два до его освобождения нам сказали, чтобы мы сторонились этого парня. При встрече все отворачивались от него, как от прокаженного. На его «здравствуй» — никакого ответа. Все его попытки объясниться с нами, заговорить с кем-нибудь были напрасны.
Во время обыска у него на квартире нашли манифест и пачку прокламаций. В полиции истязали его, требуя выдать человека, давшего ему весь этот материал, но не добились ни звука. А в соседней камере сидел его друг, которого обвиняли, что он распространяет запрещенную литературу. В его камере допросы не прекращались ни днем ни ночью. Палачи, один искуснее другого, старались заставить его заговорить. Удары и стоны неслись по всему этажу, пугая тех, до кого еще не дошла очередь. Спустя месяц в камере все стихло. Среди заключенных прошел слух, что сидевший там товарищ умер под пыткой. Это была хорошо задуманная ловушка полиции. В действительности этого коммуниста ночью, тайно перевели в другую тюрьму и распустили слух, что он умер. И тут наш герой, которым все восхищались, решил признаться, чтобы облегчить себе пытки, что, дескать, получил манифест и листовки от товарища, который скончался. А мертвого ведь полиция не станет истязать. Этого было достаточно, чтобы объявить малодушному бойкот. Думаю, что и сейчас с ним никто не общается. Теперь понимаешь, что меня ждало, если бы товарищи узнали об отце. Какой страх я пережила…
Год назад мне сказали, чтобы я пришла на какую-го встречу на Тушканац. Раньше меня никогда не звали ни на одно из тайных совещаний. Сколько страха я вытерпела из-за этого приглашения! Шла туда с большим волнением, стараясь не опоздать. Там меня ждали пятеро хорошо знакомых студентов. Держались они со мной как-то иначе, серьезнее.
«Знаешь, Весна, почему позвали?» — спросил один.
«Нет», — ответила я.
«Ты чем-то очень взволнована?»
«Признаюсь, да. Не знаю, о чем пойдет речь».
«А что-нибудь предполагаешь, Весна?»
«Да, к сожалению, предполагаю. Знаю, что меня ожидает, но ничего сделать не могу. Моя тайна будет преследовать меня до гроба. Я хотела об этом вам рассказать давно, но не хватало смелости. Стыдилась». — Так начался мой рассказ об отце, как этот — сегодня ночью. Все им рассказала.
«Слушай, Весна, отец отцом, а ты — это ты… Мы принимаем не его, а тебя. Теперь тебе придется перевоспитывать отца. А тебя мы позвали, чтобы сообщить, что ты принята в СКМЮ[1]».