После того что я узнал, меня уже ничто не могло удивить, даже и это сообщение о письме Бальзака, которое вместо меня чья-то рука вырвала из книги, подписала моим именем и передала Весне, вероятно, таким же способом, каким дала и мне от ее имени с «ее» припиской. Я тоже, как и она «мои», храню все «ее» письма. Они слишком глубоко врезались в мое сознание, чтобы я мог так легко примириться с тем, что узнал, и уничтожить их.
— Извини, но случилось так, что должен был воспользоваться Бальзаком. У меня не было времени. Глухой торопился.
— Для меня этот лист — твое письмо. Но больше мне не пиши. Не надо. Я не имею права на твои письма. Я не осмеливаюсь писать тебе. А за тебя, Бора, боюсь. Мне кажется, все узнали бы об этом.
— Все письма тебе передал Глухой?
— Конечно. А ты ни с кем другим не передавал?
— Нет. Просто так спрашиваю. Ты сохранила их? И листок из Бальзака?
— Все три.
— Хорошо, если бы ты их сожгла.
— Конечно лучше, чем хранить, но я не могу. Неужели снова надо повторять, что они для меня значат, сколько раз я их перечитывала, сколько с ними разговариваю, как им радуюсь. Прошу, не пиши мне больше, но я буду несчастна, если ты меня послушаешь.
— Я буду писать тебе, Весна. Гораздо чаще, чем до сих пор.
— И я буду тебе писать. Конечно буду. Только бы какое не затерялось.
— Мы должны быть благодарны Глухому, Весна.
— Есть за что, Бора. Он так много делает для нас. Не будь его, мы бы так и не знали друг о друге.
— Не было бы у тебя и писем.
— Да, трудно бы было. А может, ты нашел бы какого другого верного человека. Хотя не так много таких умных и близких товарищей. Как он рассказывает!
— А знаешь, Весна, как пишет!
— Он тоже ведет дневник?
— Нет, пишет только письма.
— Девушке?
— Да, да, девушке. Только не своей. Он… пишет нам.
— Нам? Это как же?
Она и не догадывалась, что я хочу ей рассказать. Но момент был самый подходящий, отступать было поздно.
— Я и сам этого не понимаю, но пишет он. Все полученные тобой письма написал Глухой. Разве ты ничего не заметила в почерке?
— Это не мешает. Почерк не имеет значения. Ты диктуешь, а он пишет? А я не решаюсь при нем распечатать письмо, чтобы он чего не прочел. Значит, он их знает наизусть.
— Лучше, чем ты и я. Речь идет не о диктовке. Несколько минут назад и я ошибался, как и ты. Письма, которые ты получала, составлял Глухой. Я не знал об этом. Я тоже получил два твоих и одно из книги Бальзака. Глухой, как видишь, объединил наши роли и писал от твоего и моего имени.
Весна вздрогнула и отняла руку. Мы остановились.
— Ты шутишь, Бора? — спросила она, испуганно глядя на меня.
— Нет, Весна, шутил Глухой. А может быть, и не шутил…
— Нет, нет, это твои письма, не отказывайся. И я их не отдам. Ты пошутил, Бора, не так ли? Пошутил? Скажи, что это так! — Она снова прижалась ко мне. Я почувствовал, как она беспокойно задрожала.
— Это твои письма, только твои. Ты их диктовал, а он писал. Скажи, что это так.
— Но, Весна… А те, что я получил от тебя, твои?
— Я тебе не писала.
— Они должны быть твоими. Признайся, что твои. — Теперь наши роли переменились. — Ты диктовала, а Глухой писал. Значит, твои?
— Дай мне их прочесть.
— Прочтем их вместе.
— Тогда они наши. Все наши.
— Наши, Весна. Но что-то надо оставить и Глухому. Есть люди, которые могут читать чужие мысли.
Мои слова о чтении чужих мыслей словно все разъяснили. Весна их восприняла как непреложные истины, которые таят в себе загадку, связанную с нашими письмами. Ее слова уже не были проникнуты страхом, она не дрожала от страха. Я больше ничего не говорил девушке не только потому, что хотел ей дать успокоиться, но и потому, что и сам поверил, будто эти письма наши. Ведь они отражают наши чувства, они возникли в наших сердцах, в них нет ничего чужого, и их достоинство заключается именно в том, как они появились. Я уверен, что эти письма — правдивое отражение наших мыслей и чувств, и мы сами именно так бы их и написали.
У нас было желание хоть на момент убежать из нашего времени, скрыться, забыть о нем, всецело отдаться друг другу. Я чувствовал в себе силу и смелость сделать это, но понимал — нужный момент не наступил. Ни Весна, ни я не хотели опережать время: оно определяет стоимость каждого поступка и момента и точность его оценки. Ничто не в состоянии изменить это. У нас хватило смелости только подойти к дверям, взглянуть на них и начать топтаться перед ними, словно нам осталось сделать всего лишь один шаг, а не пройти долгий путь, в начале которого мы все стоим.