— Чего ж ты ей не свистнул? — спросил Глухой.
— Если бы не овчарка, не бойся, свистнул бы. Но побоялся — что, если натравит пса на меня, отцова дочка? Знаешь, какая псина: я видел, как он бросается на возчиков. И втроем от него не отбиться… На чем это я остановился? Да, так вот… Оглянулась она еще несколько раз да как раскинет руки, словно взлететь собирается… А платье, шелковое, соскользнуло, и осталась девчонка голенькая… Чего дальше рассказывать: голая девушка перед глазами… Как удар не хватил… Потом побежала к душу, танцует под струей, ко мне поворачивается то передом, то спиной, то боком. Не знаешь, с какой стороны красивее. Эх, молодость, куда ты ушла? Будь я хоть на два десятка лет моложе, не упустил бы ее. Волосы ее рассыпались по плечам. Вода с нее стекает, а она под солнцем сверкает, как серебряная. Эх, не было бы в ней крови Сильного!.. Целый час не спускал с нее глаз. Напился чистой красоты, словно воды из источника. Эх, и почему она не наша?
— Понимаем тебя, — сказал Глухой.
— Не поймете, пока вам не стукнет пять десятков.
— А как думаешь, Лажо, что бы делал Испанец, очутись он на твоем месте?
— Как бы он вел себя? Как каждый мужчина. Потерял бы голову, и все тут. Клянусь, изменила бы ему его суровость, если в нем есть хоть что-то мужское. А оно есть и для битвы, и для женщин.
— Ошибаешься, Лажо, для женщин нет, он их не выносит. Не вздумай проболтаться ему, что видел голую девушку. Прогонит тебя с Витуны. У Испанца не моя школа. Ему бы хоть чуточку от моего характера… Каждый человек из крови и мяса, не будем этого отрицать. Когда дойдет дело до схватки — мы тут как тут. Но теперь на женщину нам даже взглянуть нельзя.
— А я люблю полакомиться, даже вприглядку, а потом хоть на плаху, — заметил Лажо.
— Тебе другого не остается. Годы берут свое. Раз ничего иного не можешь, так насмотрись хоть одним глазом… Может быть, Весна тебя и заметила. Сказала: пусть старик наглядится, раз уж ему, бедняге, ничего другого не остается.
— Ошибаешься, парень. Я в отцы тебе гожусь, а ты со мной так…
— Потому и говорю, что ты мог быть отцом мне. И Весне… Иначе разве позволила бы тебе любоваться собой?
— Я слышал, что она известила возчиков во время забастовки, когда прибудет отцовский грузовик с продуктами, — вмешался один из бойцов.
— Она известила? Ослепила вас своей красотой! — возмутился Лажо.
— Знаем теперь, кого она ослепила.
— Именно вас, а не меня.
— Мы ее не видели так, как ты. А она, видно, может человека ослепить начисто.
— Но не настолько, чтобы я мог вам поверить, будто она не чувствует к нам ничего, кроме ненависти. Такие слухи, по-видимому, распускает ее отец, чтобы на всякий случай при помощи дочки обеспечить своей семье хоть каплю снисхождения. Дипломатия, брат. Их, буржуев, надо перебить всех до последнего…
— И Весну, Лажо?
— О ней я не говорю. Но других всех, чтобы вырвать с корнем злое семя.
— И брата ее?
— Чего ты придираешься к словам, Глухой?
— И мать Весны?
— Паршивец, хватаешься за каждое слово, будто мы на суде!
— Может быть, ты и Сильного пожалеешь?
— Нет уж, клянусь матерью, его-то не пожалею.
Подстегнутые рассказом Лажо, партизаны все глубже погружались в тайны женского мира. Их слова говорили о какой-то иной жизни, неведомой для меня. Все было как будто просто и ясно, но в то же время так далеко, как тот высокий дом на шоссе, до которого всего лишь несколько минут ходу, а он все такой же далекий и недоступный.
Простым глазом в долине ничего не увидишь, кроме пестрых красок природы. Если бы не запах пороха, окружающий нас, непосвященный человек и не подумал бы, что здесь идет война, что смерть здесь обычнее жизни, что мертвых уже не оплакивают.
Я поднес к глазам бинокль. Высокий дом у дороги стал еще ближе. Белый, с ярко-красной крышей и множеством окон, он стоит, словно назло людям гор и даже самой горе. Смотрю на окна, надеясь в каком-нибудь увидеть ту девушку. Но солдаты, остановившиеся перед самым домом, отвлекают меня. Только сейчас замечаю на здании флаг. Не знаю, давно ли он там висит. Может, его повесили только что пришедшие солдаты?