На долю Весны выпали только страдания. Может быть, даже больше, нежели другим, так как она была первой с Витуны женщиной, попавшей в плен, хотя ее и взяли раненой. Что она могла больше сделать? Разве она виновата, что доверилась револьверу?
Мысль об обмене пленными мне пришла в голову и без Глухого. Такой обмен у нас практиковался и раньше. Мы меняли пленных офицеров на наших людей, заключенных в тюрьмы оккупантами. Но сколько нам надо иметь пленных, чтобы освободить всех наших, прежде чем их расстреляют. Два десятка солдат, захваченных нами во время неприятельского наступления, не представляют особой ценности, на которую можно серьезно рассчитывать.
Кроме Весны многие наши товарищи давно ждут смерти или освобождения. Но я все же хотел первой обменять ее. Понимаю, что в отношении тех, кто давно, намного раньше ее, получил на такое право, это было бы несправедливо, но все же… И это не только потому, что я люблю ее… Прежде всего потому, что в моих глазах она поднялась очень высоко. Я как бы отвечаю за ее судьбу. Совесть не позволяет мне оставаться равнодушным к ее судьбе, хотя я не вижу никакого способа спасти ее. Но почему иногда и не поверить в чудо? А что такое чудо, как не особое выражение человеческих способностей, воли, активности? Разве не является чудом, что Витуна сегодня празднует? Кто бы мог сказать несколько дней назад, что на ней вообще когда-нибудь зазвучит песня?
Такие размышления наполняют меня верой в какую-то пока еще не известную возможность освобождения Весны. Ответственность, которую я чувствую, заставляет меня найти такую возможность. На тех пленных, какими мы располагаем, я не рассчитываю. За Весну нужен иной выкуп.
Из многих планов, что вертелись в моей голове, один не давал мне покоя. Вспоминаю, что еще в те времена, когда я собирался идти к партизанам, встречался с одним человеком. И тогда я был уверен, что под этим мундиром скрывается личность, приказам которой подчиняются воинские части. Позднее я часто испытывал стыд за то, что так легко прошел мимо этого человека, что у меня не хватило решимости захватить его.
Жил он на краю местечка, в отдельном доме возле корчмы, без охраны, будто сам подставлял себя под удар. Каждый день он заходил в корчму, там мы и встречались. Вел себя он свободно, разговаривал с людьми так, словно находился среди своих. Правда, тогда мы еще не были врагами. Несколько раз я отвечал на его приветствие, когда он здоровался, входя в корчму. Я предчувствовал, что через несколько дней поздороваюсь с ним иначе. У меня появилась мысль разделаться с ним, когда я узнал, что он фашистский главарь. Не пойму, почему я этого не сделал. Или у меня не хватило настоящей решимости и ненависти, или я боялся за людей, которые меня укрывали и берегли.
С тех пор этот человек у меня не выходит из головы. Даже вижу его во сне. В нескольких письмах из того местечка еще перед наступлением нам предлагали захватить эту важную птицу. Сам не знаю почему, я все откладывал эту операцию. И вот теперь наступил этот момент.
Я поделился своими мыслями с Глухим. Он с радостью воспринял мой план. Мы решили никого не подвергать риску и вдвоем провести операцию под видом разведки. Да, только я и Глухой! Мы знали, где находится этот человек. При мысли о счастливом исходе операции меня охватывает восторг. Военное счастье было благосклонно ко мне с первого дня. Пусть Глухой отдохнет немного, мы отправимся на охоту, и за два дня все будет окончено.
— Он генерал? — спросил Глухой.
— Точно не знаю.
— Ну, это неважно. Дай мне двух человек, и я его доставлю.
— Пойдем только я и ты. Никого больше.
— Такая операция не для тебя.
— На этот раз больше, чем когда-либо, для меня. Достань у пленных новую форму. Мы должны выглядеть настоящими офицерами. Мундиры спрячь куда-нибудь подальше. Наденем, когда отойдем отсюда. Только бы не догадался комиссар.
— Он мне сказал, что потребует Весну в обмен на пленных. Надо торопиться, чтобы его опередить.