– Да вон она!
– Посмотри наверх!
– Спасайся! – наперебой кричит ребятня.
– Что ты их слушаешь-то стоишь! Хватай Соньку да беги! – вдруг прорезался голос бабы Маруси.
– Эй! Чаский! Не зевай! Набей Мощалину морду и айда с нами на вокзал, пиво пить! – свистя, горячо советовал торговец вялыми астрами.
– Лизка! Дура! Чо ж ты языком-то чешешь?! Ведь вон он, змей, за фанеркой спрятался! – что было сил вопила Варька Рыбохвостова.
После знаменательного монолога обиженного и оскорблённого Чацкого баба Маруся никак не могла успокоиться:
– А где ж карета? Куда это он, люди добрый-я, побёг? – она ещё долго возмущалась по поводу отсутствия на сцене кареты, затребованной главным героем пьесы, но её возгласы растворились в оглушительных овациях восторженных зрителей. Они, все без исключения, вскочили с мест и рукоплескали Арине стоя. У Авроры Владимировны от ошеломляющего дочернего успеха голова закружилась, всё поплыло перед глазами от счастливых, невольно навернувшихся слёз.
В заключение вышел старик с длинной нечесаной бородой и, проглатывая половину слов по причине плохо выученного текста, монотонно промямлил что-то вроде:
– Безумный он, не видишь что ль, бум, бум, ля, ля, и чепуху он всякую молол, ля, ля, бум, бум, – и вдруг, расправив опущенные плечи свои, он взвизгнул так громко, что даже на галёрке услышали: – Ах! Боже мой! что станет говорить княгиня Марья Алексевна!
– Что я стану говорить? Что тут скажешь?! Дурак ты, Захарыч! Вот тебе моё слово! – выкрикнула баба Маруся. – Куда полез-то? Мёл улицу у театра, и мёл бы! А то полез в ахтёры! И зачем? Только хорошего человека обидел! Дурак ты, Захарыч!
Занавес опустился. Актёры по требованию публики выходили раз пятнадцать, не меньше, кланяясь в пол.
Аврора Владимировна кричала, не помня себя от восторга и счастья:
– Браво!
– Брависсимо! – вторил ей на ломаном русском тонкий светловолосый сосед – ему, судя по всему, тоже понравился спектакль.
Бубышева, часто моргая, беззвучно хлопала в ладоши, дабы не отбить рук. Одним словом, премьера имела неслыханный успех даже по столичным меркам.
Когда актёры ушли со сцены, народ ещё минут десять стоял в ожидании продолжения спектакля. Наконец, поняв, что «второй серии» не будет, зрители медленно и нехотя стали выходить из зала, а Аврора Владимировна метнулась за кулисы, сжимая пурпурную бархатную коробочку. Бубышева поплелась за ней – «хвостиком», как она любила...
Разыскав без особого труда тесную каморку, что служила Арине гримёрной, Аврора Владимировна повисла на шее у дочери, восторженно всхлипывая и подвывая:
– Ой! Аришка! Не могу! До глубины души ты меня тронула своей игрой! Ты гениальная, гениальная актриса! Видела б тебя вся наша омерзительная родня! Все б с зависти умерли! Злопыхатели поганые! – с обидой и гордостью говорила Дроздомётова, вспоминая своих многочисленных родственников, которые некогда (во времена её молодости, когда она, как говорится, была на коне) буквально ногой открывали дверь её новенькой квартиры, полученной в результате слёзного письма первой космонавтке нашей страны. Когда же Аврора с коня упала, все они, как это обыкновенно случается, рассосались, забились по своим квартирам и всеми поступками и телефонными звонками (вернее, отсутствием оных) продемонстрировали ей полнейшее своё пренебрежение и отстранение. То же самое касалось и единственного сводного брата Авроры Владимировны – Гени Кошелева, который отказал сестре в общении, женившись на старости лет и родив ребёнка.
– Тебе правда понравилось? – спросила Арина, срывая с себя парик.
– Что ты?! Как такая вдохновенная, профессиональная игра может не понравиться?!
– Тётя Ника, а вам-то, вам-то как спектакль? – поинтересовалась актриса, накидывая на плечи розовый в рюшах халат.
– Хорошо. Особенно мне то место понравилось, где ты за колонной пряталась, – поделилась своими впечатлениями Бубышева, стреляя глазами по Арининой гримёрке в надежде узреть что-нибудь съестное.
– Забыла совсем! Совсем забыла! – опомнилась Аврора Владимировна и, достав из кармана пурпурную бархатную коробочку, торжественно вручила её дочери. – Это тебе в знак почитания твоего таланта, – высокопарно молвила она.
– О! Какое чудо! Надену, когда Елизавету буду играть! – воскликнула Арина, убрав золотой комплект с сапфирами в верхний ящик трюмо. Девица, в отличие от матери, была совершенно равнодушна к украшениям – они для неё являлись лишь частью костюма для ролей цариц, заморских принцесс и королев.
Милое воркование их было прервано внезапным появлением в узкой комнатке троих мужчин, двое из которых нельзя сказать, чтоб уж очень хорошо были знакомы читателю, но, по крайней мере, вы пару раз встречались с ними – на вокзале и на балконе над сценой... Один – белёсый, тонкий, с торсом, устремлённым вперёд, другой – толстый и кудрявый, с жирными пальцами, которые Бубышева сослепу приняла за вареные сосиски. Третий же – небольшого роста, жалкого вида, неприметный, если б не его двухкилограммовый, горбатый незабываемый нос.
– Знакомьтесь. Это наш главный режиссёр – Остап Ливонович Черняховский, а это моя мама с подругой – Вероникой.
– Очень приятно, очень! – И Остап Ливонович эмоционально потряс руку сначала Авроры Владимировны, потом Бубышевой. – Позвольте представить вам, уважаемые дамы, небезызвестного режиссёра, который приехал из Англии и почтил наш скромный театр своим вниманием! Сэр Джон Баскервиль! – выкрикнул он так, как конферансье объявляет выступление суперпопулярного певца.
Но стоп! Тут автор считает необходимым прервать милую беседу своих персонажей (которая, если уж по правде, пока ещё и завязаться-то как следует не успела) во избежание недоумения, которое может возникнуть у дорогих читателей буквально на следующей странице.
– Интересно! Откуда вдруг взялся этот самый сэр Баскервиль?! – удивятся одни.
– Не верю! Смешно даже, честное слово! Как небезызвестный английский (!!!) режиссёр мог оказаться в такой дыре?! – воскликнут другие и (вполне возможно) плюнут в книгу, выражая таким образом своё негодование по этому поводу. – От кого он вообще мог прослышать об этом затрапезном театре, где почти все роли отданы дворникам, уборщицам – одним словом, людям, не имеющим никакого отношения к актерству?!
Совершенно справедливое замечание! Ваша покорная слуга сию же секунду в двух словах поставит все закорючки, галочки, крючочки над «i».
Всё очень просто! Проще и быть не может!
Пару месяцев назад осранский театр участвовал в ежегодном театральном фестивале под названием «Медвежьи углы», который при поддержке Министерства культуры и массовых коммуникаций организовали в одном из городов, входящих в Золотое кольцо России.
Сэр Джон Баскервиль, оказавшийся тогда по счастливой случайности в Москве, естественно, рванул на фестиваль. Справедливости ради надо заметить, что англичанином двигало не одно лишь присущее иностранцам любопытство... Сэр Баскервиль из своей тогдашней поездки намеревался выжать максимальную пользу, подобно тому, как страдающий цингой человек выжимает весь сок из неожиданно попавшегося ему овоща или фрукта, надеясь на чудо: даже если болезнь лишила бедолагу зубов, то он, несомненно, верит в то, что они вырастут. Сэр Джон верил в то, что его загнивающий, непопулярный театр в Англии, поражённый страшной болезнью (может, и поопаснее цинги) бездарности и безвкусицы, встряхнётся, оправится, как говорится, воспрянет духом и... покажет кузькину мать не только Англии, но и всей «загнивающей» Европе. Короче, мистер Баскервиль рыскал по всей России в поисках настоящих талантов и самородков, дабы пустить «свежую кровь» в сложный организм своего вконец расстроившегося театра.
Находясь в нашей стране, он, конечно же, не пропускал ни одного события в театральной жизни.
Надо ли описывать, что почувствовал мистер Баскервиль два месяца назад, когда впервые увидел Арину в роли Медеи?! Мурашки бегали по спине его от голоса неизвестной актрисы, а от издевательского вопроса, обращённого к любимому (в роли которого, к слову сказать, был занят не кто иной, как главный режиссёр того же провинциального театра – Остап Ливонович Черняховский): «Ты любишь ли своих детей, Ясон?», у «похитителя талантов» и вовсе волосы на голове дыбом встали.