Блажков долго тянулся к нему с бокалом, чтобы чокнуться. Потом налил себе новый бокал и встал. Все сразу затихли. В другое время эта внезапная тишина и всеобщее внимание испугали бы его до смерти. Но теперь он ничего не боялся, Он был уже не тем робким, забитым чиновником, чувствовавшим себя меньше всех, всегда и везде сознававшим свое ничтожество, а другим -- сильным, смелым, талантливым; он вполне освоился с мыслью, что он -- писатель и действительно "подающий надежды", от которого все ждут в недалеком будущем великих произведений. И сознавая свое превосходство над всеми, деланно скромным тоном он сказал, поднимая свой бокал:
-- Я хотел, господа, предложить тост за ту великую силу, которая доставляет нам, маленьким людям, минуты высокого, истинного наслаждения, облагораживающего нас и указывающего нам путь, по которому мы должны идти. Я пью за литературу всех стран и народов! За всемирную литературу !..
-- Ого! -- не удержался Харитоненко, глядя на него с нескрываемым удивлением...
Все дружно, восторженно подхватили тост; кричали ура до хрипоты, стараясь показать свою любовь к литературе. К Блажкову подбежал хозяин, чокнулся с ним и сказал:
-- Позвольте вас поцеловать, наш даровитый друг, и выразить вам благодарность за то, что вы удостоили нас своим посещением и внесли в наше веселье благородную струю... и... и все такое...
Он не знал, что еще сказать, смахнул с ресницы слезу и, поставив свой бокал на стол, обнял и три раза облобызал Блажкова. Харитоненко громко хохотал и неистово аплодировал, потом запел песню, которой литераторы чествуют своих собратьев:
Николай Васильевич
Ай-да молодец...
Все подхватили, глядя на Блажкова восторженными глазами, точно он действительно был Бог весть какой знаменитостью, поднимали и тянули к нему бокалы, расплескивая на скатерть вино. Чувство гордой радости распирало грудь Блажкова. Вот он какой! Все на него смотрят, все ему удивляются, чествуют его, восхваляют!.. Он сидел со скромно потупленными глазами, но лицо его пылало огнем торжества. Кто-то провозгласил тост за процветание его прекрасного дарования, и все снова кричали ура и тянулись к нему со стаканами и бокалами, а потом опять продолжали горланить ту же песню:
С его покровительством
Мы не пропадем...
Елена Ивановна смотрела на него растроганными, ласковыми глазами, тесно прижимаясь к его плечу. Аромат ее духов и всего ее красивого, молодого, разгорячен наго вином и весельем, существа дурманил Блажкова еще сильнее вина, создавая атмосферу яркого, горячего, необыкновенного счастья. Он пожимал под столом ее руку и тихо говорил:
-- Для нас, литераторов, женщина -- все: наша муза, наш Бог!.. Ужасно, ужасно вы мне нравитесь!..
Она отвечала ему легким пожатием своих маленьких, горячих пальчиков и, склонив голову к плечу, задумчиво и грустно сказала:
-- Вы, писатели -- люди минуты, настроения. Завтра же вы забудете обо мне и другую назовете своей музой...
-- Никогда!.. -- с искренним увлечением воскликнул Блажков и даже стукнул по столу бокалом, расплескав из него вино. -- Вас нельзя забыть!.. И я не такой, как другие!.. Давайте же выпьем за нашу... -- он совсем близко наклонился к ней и добавил: -- любовь!..
Елена Ивановна посмотрела на него помутневшими от опьянения глазами, приподняв одну бровь, и грустно покачала головой. Однако она чокнулась с ним и выпила свой бокал до дна. Но тотчас же вдруг побледнела и поднялась с места.
-- Мне... нехорошо... -- сказала она с жалкой улыбкой. -- Я пойду...
Блажков вызвался проводить ее в другую комнату, но она велела ему остаться, сказав, что полежит немного и скоро придет...
С ее уходом его настроение сразу упало. Он тоже чувствовал себя нехорошо. В глазах темнело, голова кружилась, к горлу подкатывал противный клубок тошноты, которого никак нельзя было проглотить. Кругом него шумели, кричали, и этот шум, казалось, долетал откуда-то издалека. О нем как будто все забыли, и на него нахлынуло чувство глубокого одиночества, тоски. Его раздражали пьяные голоса, крики; он встал и, слегка пошатываясь, вышел в гостиную...
Там никого не было. Он подошел к окну, приподнял штору: ярко освещенный Невский проспект был совершенно пуст, только одна проститутка бродила взад и вперед по противоположной стороне, Прижавшись лицом к холодному стеклу, он следил за ней мутными, непонимающими глазами, точно хотел вспомнить, где он видел подобный образ безвыходно мечущейся тоски. Ему стало совсем не по себе, как будто это он там ходил, одинокий, заброшенный, бесприютный, со своей мукой неудавшейся, загубленной жизни...
В столовой вдруг раздался грохот отодвигаемых стульев, -- все вставали из-за стола и сейчас должны были повалить в гостиную. Блажков испугался: ему хотелось побыть одному, пока он не преодолеет эту противную тошноту и головокружение. Он торопливо толкнулся в первую попавшуюся дверь, которая весь вечер оставалась почему-то закрытой и попал в совершенно темную комнату, только слабо озаренную отблеском фонарей с Невского проспекта. Он закрыл за собой дверь и тихонько повернул в замке ключ... Вдруг тихий голос окликнул его: