Елена Ивановна отодвинулась в сторону; ее губы брезгливо дрожали. Но Блажков ничего не видел, тянулся к ней лицом, руками, душой, продолжая изливаться со слезами на глазах, в первый раз в жизни жалуясь на свою судьбу, точно впервые перед этим, пахнувшим ему в душу счастьем.
-- А на утро -- опять служба, департамент, целый день бесконечной, нудной, сухой, мертвой работы, от которой сохнет мозг, опустошается душа, ожесточается сердце. И так -- годы, годы и годы...
Губы Елены Ивановны задергались злой усмешкой, и она перебила его, коротко, сухо приказав:
-- Отоприте дверь!.. О нас могут Бог знает что подумать!.. Блажков поднялся, смертельно бледный, удивленный, испуганный.
Что-то случилось, страшное, ужасное, и он не понимал -- что. Он спросил упавшим голосом, вытирая рукой со лба пот:
-- Вы не хотите... счастья?..
Елена Ивановна потянулась, заломив над головой руки и зло засмеялась.
-- Ах, да, счастье! -- протянула она иронически. -- Ужасное счастье!..
И вдруг Блажкова точно обухом ударило по голове: он проговорился, она уже знает, что он не писатель, а маленький департаментский чиновник! Она презирает его, смеется над ним! И это уже навсегда, навсегда непоправимо!..
В нем поднялось чувство глубокой, незаслуженной обиды, точно над ним совершили великую несправедливость. Он ударил себя кулаком в грудь и проговорил с хриплым клокотанием слез в горле:
-- Чем... ну, чем же я хуже... других?..
Девушка отвернулась, ничего не ответив...
Кто-то постучал в дверь. Елена Ивановна сердито сказала:
-- Ну вот, дождались!..
Она бросилась к двери, открыла и проскользнула в нее мимо нагло улыбавшегося Харитоненко.
-- Однако! -- сказал он, смеясь, Блажкову. -- Я не ожидал от вас такой прыти!..
Блажков стоял, прислонившись к стене, закрыв глаза рукой. Голова и плечи его тряслись, и нельзя было понять -- смеется он или плачет. Его губы кривились, зубы стучали. Он хотел что-то сказать -- и не мог, только беспомощно показывал на свою грудь, в которой что-то хрипело и клокотало...
Харитоненко покачал головой и развел руками.
-- А вы таки здорово хватили! -- сказал он, смеясь. -- Видно, уж мне самому придется везти вас домой...
На улиц Блажкову стало совсем скверно. Он не заметил, как очутился в автомобиле, рядом с Харитоненко. Ему было душно в закрытом помещении, опять тошнило, и в груди нестерпимо щемило -- от безграничной тоски, навалившейся на него, казалось, стопудовой тяжестью. Тоска была глухая, безотчетная, точно все в его жизни окончилось, оборвалось, жизнь пришла к концу -- и дальше ничего не было. Он тихо покачивался от сотрясения машины, голова его беспомощно моталась из стороны в сторону, и он никак не мог удержать ее, чтобы она оставалась неподвижной. При спуске с Троицкого моста он не удержался и от толчка съехал с сиденья, уткнулся лицом в колени и заплакал. И плакал долго, протяжным воем, как воет старая собака в предсмертной тоске...
----------------------------------------------------
Впервые: журнал "Пробуждение" No 6, 1913 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.