— Прокляну, если что, — поднимает старуха к затухающему небу совиное лицо. В это время и подкрадывается к ней с кошкой в руке любимица Аминат; сразбегу бросается буйной головкой в ее колени, ласкается без конца.
Сердце бабкино постепенно отходит.
— Пришла, плутовка? Ну, что в школе? Что Хабас? Не нужно ему нести вышитое полотенце и лакум и халюо и делать бзегуанта, а?
Девочка зажмуривает глазки, охватывает бабкин стан руками, смеется. Все это уже было и не повторится. Она лучшая ученица, прочитала коран пять раз и он ей надоел; мать вон тоже говорит.
— Мать твоя дура, нищая, она русская. Ты к нам ходи, ты кабардинка, ты наша, а она пусть и на порог не показывается, не приму.
Бабка отрывает голову внучки от своих колен. — А за пять коранов подарок тебе сделаю. Тобой гордится все селение. Чего, дурочка, купить тебе?
— Нана, — лепечет Аминат, — а мне об’яснили русские буквы. Павел Никанорович показал. Я хочу ходить в советскую школу. Начну тебе книги читать.
— Русские — собаки, чтобы им всем умереть от холеры.
Бабушка Канох грозно поднимает костлявую руку. Привстает с камня столетнего, мшалого. Но Аминат уже нет.
— Я буду ходить, буду, буду! — кричит она, убегая. В боярышнике, среди левкоев и дикой кашки, на пустыре — звенит ее рассыпчатый дерзостный смех. Не девченка — огонь.
Сразу с минарета крикливо и надрывно несется: «Ля илляга иль аллах… Правоверные, спешите на молитву… Альхамду лиляги ребиль… Нет бога, кроме бога…».
Упала на палассик бабушка Канох, оборотив восторженное лицо к востоку. Ладонями провела сверху вниз вдоль лица: омоемся, очистимся от всякой скверны, отряхнем с ног земное, вознесем наши души к владыке владык…
День сменяет ночь, хмурые облака и темные тучи на ослепительных снегах Кавказского хребта сменяют все чаще голубизну неба. Наваливается с севера непрошенная гостья — осень. В этом году фены — сухие горные ветры с юга — забыли Кабарду. Но часты исландские циклоны и азорские, полярные и сибирские антициклоны, подружившие с западными влажными бризами. Дождит и холодит. А главное, в этом году курмав приходится на зимний декабрь; и хоть ураза уже заканчивается, Аминат не может больше ждать. Ей не под-силу долгий голод в дни поста, лицемерные крики мулл, разговор в доме топотом. Скорей бы трехдневный гаид, а с ним и праздничное настроение, пиршества, гости, великое множество сластей…
— Иди, детка, — печально вздыхает мать, — иди, а то опоздаешь.
На голове у Аминат синенький платок, из-под него выглядывает рыженькая косичка. Через плечо надета серая холщевая сумка; на ногах чувяки. Аминат кладет в сумку лепешку, припрятанную матерью с вечера; на улице ждет ее двоюродный брат Жабраиль: скорей, скорей!
Небось, подождет. Девочка рывком возвращается в кривые сени своего убогого дома, кричит матери в полуоткрытую дымную дверь:
— Павел Никанорович потихоньку учит меня читать. Выучусь, тогда брошу коран и Хабаса. Поеду учиться в город, вот!
С улицы:
— Бабушка Канох тебя не любит, так и знай.
На улице быстро забывает вечно сердитого отца и вечно печальную, прожившую всю жизнь с виноватым лицом гяурку-мать. До школы нужно пройти широкую улицу, свернуть в другую, узкую, перепрыгнуть через ручей и выбраться на площадь… Все занимает по дороге Аминат. Тамужиным кончают свозить урожай; отец, верно, тоже здесь. Как-никак, самые богатые люди. Да и должен он им пятьдесят пудов зерна… Через площадь, тянутся скрипучие арбы, доверху груженые мешками. Впереди — знамя, оркестр.
— Красный обоз, красный обоз! — Радостно хлопает Аминат в ладоши; и хоть брызжет мелкий холодный дождь, а на ней ничего нет, кроме ситцевого платьица, — остановилась она и пытается прочитать таинственные белые строки, написанные по-русски на алом полотнище.
— Скорей пойдем. Попадет от учителя.
— Не попадет.
Школа. Шестьдесят мальчиков и девочек расположились на полу, поджав под себя ноги. Сумки их сняты с плеч, лежат возле каждого; на лицах тупое покорное выражение; у некоторых — испуг. Боятся пошевелиться, говорят шопотом; иным хочется почесать голову, спину, живот — и нельзя. В окошки лениво вползает мертвый свет, нехотя плывет по голым грязным стенам, сам становится грязным, остывает на полу.
Аминат, самая бойкая из всех, быстро оглядывает лица, головенки, понурые фигуры детворы. Ей становится всех сразу жаль. Они тоже тяготятся учебой на арабском языке, ненавидят непонятный коран, полны страха перед учителем. Она переводит негодующий взор на учителя. Хабас в самом деле строг, надменен, внушает страх. Черный колпачок его приспущен почти на глаза, густые щетинистые брови срослись над переносицей, длинные усы отвисли, полное болезненное лицо с мелкими узенькими глазками отсвечивает злобой. Возле него две палки. Одна длинная предлинная, другая короткая. Первой он бьет далеко сидящих учеников, второй близких. Вот пальцы учителя, оправив витой поясок на халате, легли на коран.