И Аминат идет. Идет прямо к Павлу Никаноровичу и, путаясь, сбиваясь, мало что понимая, пытается передать сказанное Хабасом. К ее удивлению, русский учитель отлично знает о всех кознях Хабаса. Он успокаивает девочку, внимательно выслушивает сообщение о приезде ее сестры, проверяет, не забыла ли она читать по складам, показывает ей, как надо писать по-русски, и подробно говорит о Советской Кабарде, ее истории, границах, возрождении…
Дуб, опаленный грозой, стоял у реки. Веселая хохотунья-речка перекатывала, играючи, валуны, шелестела галькой, сверкала прозрачной чешуйчатой водой. Корни дуба, полуобнаженные, ползли по траве к опадающему песку, как бы ища опоры. Расщепленный ствол дерева говорил о двух жизнях, — старой, сожженной, и молодой, пенящейся в зеленых побегах новых стволов и кудрявых листьев. Старые морщины и молодые глаза, горестные вздохи и юная песня — смешались.
Аминат с утра пришла сюда; она вспоминает беседу с Павлом Никаноровичем. Порой ей кажется, она слышит — вот оползают ледники Эльбруса, вздыхая, и по щекам их седым катятся быстрые холодные слезы… А то забудется девочка и увидит: в травах изумрудных вспыхнет бронза лица, человек гикнет, свистнет, поднимет плеть над белой войлочной шляпой и в ту же секунду нет его, топот жаркого коня стынет в говорливой кукурузе…
Праздник. Раннее утро.
Советский учитель, имеющий пока мало учеников, говорит хорошо. Его слушаешь и видишь: вот проходят дикие орды всадников. Впереди, со знаменами, едут князья в дорогих латах, в шишлаках золотых, и серебряных, в малиновых плащах. Их арабские кони породисты и легки, послушны мгновенному касанию руки властителя; их оружие с рукоятями в письменах и золоте, и драгоценных камнях — сама история кровавых походов. Старый горский князь, седобородый и властный, и надменный, и беспощадный, подсчитывает добычу; считает, сколько сотен пленников продать в Турцию в рабство и сколько тысяч лишить голов или бросить в мрачные подземелья замков. На знамени его зеленом — герб: в лазоревом щите, на двух серебряных, крестообразно, остриями вверх, положенных стрелах, малый золотой щит с червленым, обращенным вправо полумесяцем; в трех первых четвертях серебрятся шестиугольные звезды.
Позади князя — два сына его, два удалых Кемиргоевича. Они были аманатами в далекой Москве и только что вернулись оттуда. Еще дальше — приближенные князья, спесивые и гордые легкой победой над врагом. Но зато усталы лица простых всадников и смертельно бледны лица пеших. И воины, и пленники — черная кость. Они не люди, они принадлежат князю, они игрушка его прихоти; их жизни не стоят следа его сапога. Только что ограблены и сожжены пять селений Карачая, отказавшихся платить непосильную дань, Карахалк — черный бедный народ — погиб почти весь: и старики, и женщины, и дети. Мужчины пали в бою или взяты в рабство и идут теперь закованные в цепи; и до конца дней своих будут стонать в рабстве. Не с того ли пышное возвращение князей-владык будто сопровождается звоном десятков усталых скорбных оркестров?
И видит Аминат затуманенными гневными глазами другое. Русские царские полки вторгаются в Кабарду; и русские царские казаки врываются ночью в обезумевшие аулы. Кажется, велись долгие переговоры о замирении Кабарды и в то же время бесцеремонно отбирались лучшие земли, пастбища, стада. Аулы не ожидали столь быстрого вторжения. Русский царь Александр первый отдал приказание генералу Глазенапу: покорить Кавказ, наказать непослушных горцев. Кабардинцы бились храбро, отражая русские несметные полчища; но где уж было отразить! Не сдержать горному выступу снегового обвала… Падали всадники молодые и старые, отстреливаясь из-за скал, отступая в глубь гор. Эльбрус в те дни и ночи плакал кровавыми слезами. 80 аулов разрушил, снес с лица земли беспощадный генерал, палач Глазенап. Почему правоверным не помог аллах? Грудных детей поднимала гяуры на острия шашек; девушек юных позорили на веки вечные, стариков мирных убивали у порогов их саклей. По особому приказу вытоптали все посевы, погубили все урожаи…
«Как же лучше? Как устроить, чтобы вражды не было, чтобы это никогда не повторилось, чтобы всем было лучше?» — напряженно думает Аминат. Не слышит, что ищут ее подружки, окликают ее, первую рассказчицу, певунью и танцовщицу в ауле. Пора ведь итти по домам с поздравлениями…
«Как же лучше? Павел Никанорович говорит, что при советской власти нет былой вражды. А как же Хабас? А как же председатель совета Тамукин? И почему ее не пускают в советскую школу? И почему ей не позволяют учиться на русском языке? Знает ли обо всем этом Калмыков? Или ему кажется, что все идет гладко, хорошо?»