Кубань, Отрадо-Кубанская МТС. Август 1933 г.
Иван Бондаренко
Илюшкина страсть
Большое, почти квадратное окно уходит в холодную, глубокую ночь. Ночь лежит тяжелым смуглосиним настом, сквозь который сонно трепещут электрические ресницы далекого города.
Не спится Илюшке. С тех пор, как начался сверхранний сев, Кашликов внимательно следит за каждой газетой. Он с заботливой тщательностью прочитывает всякую писульку о своем подшефном колхозе. И долго хмурятся его брови, если оттуда приходят тревожные вести.
Прослышал Илюшка, что у подшефников большая нужда в посевщиках и не стерпел. Зашел перед работой в завком и прямо к Кольке Данилову, секретарю генеральному:
— Запиши меня в сеяльщики к подшефным. В бригаду значит.
Улыбнулся секретарь завкома. Подумал.
— Бригаду-то мы сколачиваем, но вот с тебя-то какой колхозник будет?
Илюшка недоуменно посмотрел на секретаря.
— Коля, брось! Нет таких крепостей… Ты же знаешь…
Решено было, что через три дня вместе с бригадой посевщиков поедет сеять и сталевар-комсомолец Кашликов.
Но это будет через три дня. А сейчас? Хмурятся Илюшкины брови.
— «Двое посевщиков — Швец Иван и Нестеренко Филипп проворовались. Они „сэкономили“ посевное зерно и набили им карманы и голенища сапог. Этих расхитителей общественной собственности исключили из числа посевщиков, выгнали из бригады. Сейчас осталось 10 посевщиков. Значит, новая оттяжка сроков окончания сверхраннего сева».
Таковы были последние сведения из колхоза.
— Новая оттяжка…
Не любит ругаться Кашликов. Но на этот раз допекли.
— Варвары!
Слово это звонко падает в отстоявшуюся комнатную тишину. Илюшка виновато спохвачивается и выжидательно смотрит на жену, низко склонившуюся над шитьем.
Лелька вопросительно щурится в сторону мужа Сощуренные глаза отсвечивают двумя яркими карими лучиками. Давно уже хочется Лельке уложить мужа спать, заставить его бросить свою газету и не думать, но наперед знает она, что он не послушает. По ее лицу скользит тень недовольства, но прежняя деловая сосредоточенность скоро возвращается к ней.
Илюшкой вдруг одолевает сильное желание развернуть перед Лелькой большой сверток мыслей, поделиться с ней своими планами, разрешить кучу вопросов. И он тихо, как бы опасаясь кого-то потревожить, зовет жену:
— Леля!
Знает ли она, что малейшая заминка в севе болезненно отзовется на мартенах? Вряд ли догадывается Лелька, что ее муж, почетный комсомольский металлург, тревожно переживает эту весну. Он с жаром интересуется жизнью деревни, следит за ее ростом. Знает Илюшка: не та теперь деревня, не прежняя, голодраная. Не тот и интерес к ней у Илюшки, — иной, большевистский.
— Леля!
Торопливой звонкой капелью стекает время с маятника ходиков.
— Я, зазнобушка, того… Насчет сева, значит.
Илюшка останавливается и, видимо, подбирает самые нужные слова.
— Жулики завелись да лодыри, Сев затягивают.
Лелька молча смотрит на мужа. В ее больших мигающих глазах тускнеющими огоньками трепещет усталость.
— Сеять поеду. Размахнись плечо, раззудись… Или как это говорится?
В широкой усмешке разбегаются морщинки по лицу Лельки.
— Сеять? И куда тычешься! Тоже… сеятель! Смуту тебе среди девок сеять, а не поля засевать.
Такого ответа никак не ожидал Илюшка. Он смущенно заулыбался, хотел было еще сказать что-то, да так и запнулся на полуслове. Лелька недовольно разворчалась и больше не слушала мужа.
— Насеешь, оно и вырастет: ни тпру, ни ну, ни кукареку.
Рычаг опустился и массивная чугунная крышка тяжело поползла вверх.
— Давай, давай! Нажми, зазнобушка!
Из раскрывшегося окна мартена багровой тучей рванулось пламя. Оно бешено металось и жадно облизывало наружные стены. В самом нутре печи напористо рокотало и рвалось через окно что-то огромное и говорливое.
— Выше, зазнобушка, выше!
В стороне под навесом старательно налегала грудью на большой рычаг крышечница.
Бригадир еще ниже насунул на глаза свою шляпу вместе с зелеными очками и, широко расставив ноги, далеко занес в печь на длинной лопатке ломоть огнеупорного месива. Он на ходу заправлял стены, откосы и пролеты мартена. По лицу сталевара шмыгали красные змейки, а на груди то и дело кудрявились сизым дымком загорающиеся концы спецовки. Сталевар занес еще одну лопатку огнеупора, шлепнул его на обгоревшее место и крикнул так, как кричит капитан корабля в бурю: коротко и повелительно: