— Открыть вентиль коксового и генераторного газа.
Потом смахнул рукавом с лица пот, густо сплюнул и прибавил:
— Держать высокую температуру!
Неподалеку от бригадира отозвалось:
— Есть!
Комсомольская бригада сталевара Кашликова производила завалку печи. Все, начиная от подносчика и кончая подручным, как-то по особенному обхаживали свою печь, чутко прислушивались к ней и без малейшего промедления выполняли все ее требования.
— Не остыла бы!
К бригадиру подбежал матерый широкоплечий завальщик с ржавыми зубами.
— Илюш! Копровики опять бузят.
Часто так бывает. Замешкаются копровики и шихтовальщики с подачей лома, ну и срываются из-за этого точные расчеты сталевара Кашликова. В печенках уже сидит у него эта бесконечная чехарда на шихтовом дворе.
— Беда прямо!
Выходит из себя Илюшка.
— Эй, гробокопатели!
Копровики поторапливаются, а Илюшка, пощипывая усы, долго смотрит на плавящийся металл.
Пылают мартены. Варится сталь.
Хмурит брови сталевар Кашликов. Он долго что-то соображает и потом наспех заносит в блокнот:
— Так. Особый цех значит, шихтовый выходит.
Давно уже бьется Илюшка над улучшением технического состояния шихтного двора. Мысли на этот счет самые разнообразные приходят в голову. Копается среди них Илюшка, отыскивает наиболее ценные и бережно записывает их. Бывает, посреди улицы набредет на что-нибудь новое, ну и торопится записать.
Стали ребята называть Кашликова писателем.
— Это у нас Пушкин. Где всполошится, там и сочиняет.
Знает Илюшка: на немецких заводах, где работают мартеновские печи, в основном на жесткой шихте — скраб-процессе, шихтное хозяйство организовано, как самостоятельный механизированный и технически вооруженный цех, готовящий пищу для мартеновских печей, домен и чугунно-литейных вагранок. От этого и эффект большой получается при металлургическом производстве.
Все это принял в расчет Илюшка и внес предложение о перепланировке нынешнего шихтного двора в специальный цех шихты.
— А уж насчет эффективности этого дела не сомневайтесь. Проверено.
Мечутся зеленые змейки в глазах бригадира. Жаркий прибой бушует за массивными чугунными крышками.
Кто-то зовет:
— Товарищ Кашликов!
Жар неуемный струят мартены. Смахивает с лица пот Илюшка.
«Хороша печушка. Горячая, зазнобушка. Хо-ро-ша». Мысли второпях набегают одна на другую.
«Хо-ро-ша. Это как же? Ни тпру, ни ну, ни кукареку. Несознательная…»
Среди вагонеток, нагруженных железной ломью, размахивая красной бумажонкой, кричит Данилов.
— Кашликов! Путевочка на отдых!
У Кашликова завтра выходной. Хорошо было бы с ездить в дом отдыха, поразвлечься, в городки срезаться. А в городки Илюшка большой мастак.
— Нет, брат, лучше другим разом. Завтра буду сеять.
— Завтра?
— Факт!
Данилов машинально сворачивает путевку в трубочку.
— А послезавтра бригада едет. Договорились окончательно.
— Ну, так зайди в завком, — потолкуем, — и Данилов пошел к выходу.
— А путевку отдай Пашке, подручному. Парень — во. — Крикнул вдогонку Кашликов.
И подумал: «Не на пути она у меня, Лелька то».
На другой день Илья Кашликов встал необыкновенно рано, но когда он пришел в колхоз, посевщики шли уже по второму загону. Итти пришлось впотьмах, ощупью, наугад. Утро выпало сырое, зябкое. Густой, тяжелый туман стлался по земле, русыми космами свисал с чернеющих акаций. Кое-где лежал снег.
Кашликов плотнее запахнул полы своего полушубка, запрятал руки в карманы, и не то запел, не то сказал кому-то:
Глубоко вздохнул и со вздохом закончил:
— Песенка твоя спета, голубчик.
Под ноги подкатывались кусты, при самой дороге вдруг вырастали худосочные одинокие тополя. Потом потянулась однообразная вереница телеграфных столбов. Они медленно надвигались прямо на Илюшку, как бы с ноги на ногу переваливались на своих подпорках и, казалось, что им не будет ни конца, ни края.
Вспомнил Илюшка, как он мальчишкой приносил матери в поле еду. Согнется бывало она над тяпкой или серпом и далеко разносится по полю надрывная бабья песня. Долго не мог понять маленький Илюша, отчего это его мать не поет веселых песен.