Мороз — Господи Исусе Христе — какой шрам?!
Захаров — Кузьма!
Хмара — Постой, Николай. (Смотрит за ухом у Мороза). Что ты скажешь, в гражданку точь-в-точь такого вот зарубил.
Мороз — Под Воронежем?
Хмара — Под Воронежем.
Мороз (порылся в столе, вынул фото). Этого?
Хмара — Он! Волосы, усы…
Мороз — Брата убил.
Хмара — Так (грузно сел). Родного?..
Настя (шопотом). Ну да.
Алексей — Ну, и чо же?
Мороз (бросает фото обратно в стол). Правильно сделал.
Захаров (облегченно вздохнул). Ну, вот. Спокойной ночи, товарищ Мороз. Извините, что побеспокоили.
Мороз — Спокойной ночи, товарищ Захаров. Так помните: человек у вас… у нас — делом проверяется.
Захаров — Ну, Алешка, пойдем ко мне… чай пить!!!
(Мороз и Хмара смотрят друг на друга).
Хмара — Ну… чай.
Занавес.
Н. Пастушин
Один из тысячи
…1919 год. Над рудничным поселком «Парамоновки» — сентябрьская мокрая, густая ночь. Дождь охлестывает домишки горняков и высокий недвижный копер.
Изредка, будто одинокие шахтерки, вспыхивают и гаснут огни в окнах.
Кто-то идет. Грузно разминая грязь, шлепает наугад, злостно бормоча ругательства по адресу темноты и дождя.
Остановился. Чиркнул спичкой. Огонек осветил насупленное, с аккуратными усиками лицо, военный с погонами плащ, короткий заграничный карабин.
Неподалеку у окошка, словно ветер веткой, — осторожный стук. В темноту окна — детский мальчуганий голос:
— Дядя Сергей, а дядя Сергей! Сейчас же на собрание к товарищу Мележику. — И в открывшееся окно еще тише: — Да смотри, не влипни! Здесь, где-то, кадет — сволочага шляется.
Товарищ Мележик — председатель ревкома. Мальчуган — Колька Кобзев.
В шахтах у ворот тюрьмы — толпа. Грузный казак с нагайкой загородил своей лошадью узкий проход во двор.
Происходит «передача». Жены шахтеров, старики, подростки протягивают сквозь решотку забора хлеб, записки, табак. Колька просовывает в щель небольшую картофельную лепешку.
— В пятую камеру — Кобзеву, — говорит он, а у самого сердце чечетку выбивает. — «Хоть бы не разломил», — проносится у него в голове. Он вздрагивает, вспоминая, как неделю назад ему всыпали десяток плетей за карандаш, который он пытался в булке передать брату.
Лепешка пошла. А на другой день пятая камера оказалась пустой. Брат Кольки, коммунист Кобзев и его товарищ Звонарев бежали. На подоконнике остался лобзик, которым были перепилены несколько прутьев решетки. Лобзик, переданный Колькой в картофельной лепешке.
До самого 1920 года отряды Каледина, банды Назарова не давали спокойно вздохнуть семьям горняков «Парамоновки», ныне шахты им. Артема.
Отец, сестра, братья Кольки — семь человек из семьи Кобзевых сначала в красногвардейских отрядах, а потом в Красной армии отбивали, с тысячами таких же, как и они, свои шахты, свою новую жизнь.
Находилось дело и Кольке. Подноска патронов к линии огня, чистка картошки в отрядной кухне, добыча разных сведений, — все это он выполнял с серьезностью взрослого.
В двадцатом — шахта уже навсегда стада советской. Отец, сменив винтовку на отбойный молоток, снова полез в шахту.
Но недолго он там проработал.
Свыше тридцати лет работы на шахте и долгие месяцы борьбы на фронте взяли свое. В 1921 году умер старик Кобзев, награжденный званием героя труда.
В. 1920–21 гг. Николай Кобзев — рассыльный в шахтпарткоме. А в конце 1923 г. Кобзев по длинным подземным галлереям, прижавшись к земле, к угольным пластам, по узким ходам пополз в забой.
В начале 1924 года вступает в комсомол. В этом году Николай работает в шахте чернорабочим. Присматривается к отбойщикам, крепильщикам, вагонщикам. Решает научиться крепить.
С 1925 года Кобзева знают, как хорошего крепильщика, настолько хорошего, что уже через год ему поручают работу внештатного инструктора в школе горпромуча.
Работа секретарем шахтной комсомольской ячейки и членом бюро окружкома ВЛКСМ крепко связывается с работой под землей.
Он не покидает работу в шахте до сентября 1928 года, когда по путевке бюро окружкома комсомола он уезжает учиться в Московский горный рабфак им. Артема.
Учеба давалась туго. Три группы начальной школы — это, конечно, плохая подготовка. Но не плохое намерение имел Кобзев.