Ливенцовка
Август 1933 г.
Николай Дурач
Сквозь строй годов
1920 год. На станции Матвеев-Курган — невообразимая толкотня. Грязное помещение тонет в табачном дыме. Пол завален мешками. В заплеванном углу прикурнуло несколько оборванных фигур, похрапывая на весь зал. На перроне — не лучше. Сотни людей устало бродят, с безнадежностью посматривая на свободный железнодорожный путь. Со вчерашнего дня не было поезда. «Мешочники» волнуются, ругаются. Один из них выбегает из помещения и, всплескивая руками, вопит:
— Держите! Держите! Ограбили!
Толпа безучастно наблюдает. Никто не имеет ни малейшего желания броситься в погоню за вором. Сорвешься с места и сам без мешка останешься. Здесь это — обычная история.
Среди людской мешанины выделяется группа молодых ребят, вооруженных винтовками и обрезами. Их — шесть человек. Они часто ходят к начальнику станции и убедительно просят его сообщить точные часы отправки поезда. Начальник станции невозмутим. Он, по обыкновению, разводит руками.
— Пока ничего неизвестно… возможно вечером будет.
— Но ведь у нас вечером открывается конференция…
— Ничего, граждане, не знаю… не мешайте работать.
Ребята уходят. Они — делегаты на первую уездную конференцию комсомола от Матвеево-Курганского подрайонного комитета. Им надо обязательно попасть сегодня в город. Неужели не будет поезда?
В толпе раздался зычный голос:
— «Максим» идет! «Максим»!
Как сумасшедший закружился перрон. Замелькали мешки. Толкая, спотыкаясь, падая, бежали стадом люди. Из помещения хлынула новая человеческая волна. Все смешалось, завертелось беспорядочной каруселью.
Подошел «Максим». В вагоны полетели мешки и люди. Кто-то вскочил на густую толпу человеческих голов, покатился по ней, как мяч, скрывшись в вагоне. Желтая, как лимон, женщина, сдавленная, словно тисками со всех сторон, кричала не своим голосом:
— Ой, задушили, родимцы… задушили!
Кондуктор, пытавшийся урегулировать посадку, был освистан и сбит с ног.
В вагонах повернуться негде. На перроне суетятся не успевшие сесть.
— На крышу! Скорей!
Крыши в одно мгновение заполняются «пассажирами». На одной из крыш уселись комсомольцы — делегаты первой уездной конференции. Смеются, шутят.
— С треском, врежемся в город… на курьерском.
— Да еще в специальном вагоне, вроде, как иностранцы.
Раздался третий звонок.
— Ложись, ребята, поехали!
— Не спеши. «Максим» сперва подумает часок, а потом ножками задрыгает…
Прошло полтора часа после третьего звонка. Паровоз хрипло засвистел и тихо поплелся по знакомому пути.
Ребята разлеглись на крыше. Веснущатое лицо секретаря комсомольского подрайкома Ивана Тесленко задумчиво смотрело на облачное майское небо. Лежавший с ним рядом комсомолец Семен Кривошеев нарушил молчание.
— Ваня, что там про фронт слышно? Говорят, поляки бьются здорово?
— А как же ты думал? Воевать — не орешки щелкать.
— Ваня, а как по-твоему, чья возьмет?
— Чья? Ясно, наша возьмет. Потому, у нас главная сила — сознание. За нас горой встанут польские рабочие и крестьяне. А у них что? Муштровка одна…
Тесленко перевернулся на-бок.
— А ты, Кривошеев, что, сомневаешься, что наша возьмет?
— Ну, нет, Ваня, ты не придирайся к словам. Это я у тебя спросил, как сам в политике хреново разбираюсь.
Поезд остановился на станции Таганрог.
В клубе имени Карла Маркса готовились к конференции. На сцену втащили большой стол и покрыли красной материей. Знамена отсвечивались «золотыми» и «серебряными» буквами. Стены увешаны плакатами и лозунгами.
Председатель оргбюро по созыву первого уездного комсомольского с’езда Емельянов поминутно подходит к столу регистратора, узнавая о количестве прибывших делегатов. Член оргбюро Савченко, большого роста парень, сидя на подоконнике и обложившись кипой бумаг, составляет тезисы для доклада. Руководитель музыкального кружка, кучерявый Задара, шлепает босыми ногами и, держа подмышкой мандолину, нетерпеливо созывает оркестрантов:
— За сцену ребята, за сцену!.. Через полчаса открывается конференция, а мы еще ни разу не репетировали!..