Христианский поп с огромным красным носом, пошатываясь, хрипел:
— Получается на красоту, — торжествовал Филиппенко. — А теперь давайте хором споем антирелигиозный интернационал. Не забудьте, что его должен подхватить весь зал, после инсценировки. Семенцов, сколько штук ты отпечатал «интернационала»?
— Пятьсот.
— А не мало?
— Тю, еще останется.
— Ну, ладно… затягивай…
Сперва тихо, а потом сильней и сильней понеслись со сцены слова, врываясь в тишину зала.
Припев звучал громко и отчетливо:
— Вот здорово! — хлопал в ладоши Петя, забыв про плакат и устремив взор на сцену, — как в жизни все получается.
— Еще бы, — авторитетно заявил Филиппенко, — недаром полторы недели муштровал.
Петя хитро подмигнул.
— Ишь ты! Небось ребят муштровал, а сам хотя бы в какую-нибудь пресвятую богородицу нарядился!
— Я-то? О, насчет меня не беспокойся. Я, брат, превращусь в самого главного чорта.
— Ну?
— Вот те и ну! Да еще на крышу катафалка залезу.
— Ишь ты!
— Да оттуда речуху сказану. Все святые от страха помрут.
Филиппенко засмеялся.
— Я вот хоть чортом буду, а ты что делаешь? Стенгазета готова?
Петя сделал обиженное лицо.
— Ясно, а как же!
— А плакаты?
Петя спохватился и поднял брошенный плакат, бурча под нос:
— Эти плакаты у меня в печенках сидят. Все стены облепил, а говорят — мало. Ты понимаешь, Колька, три ночи глаза не закрывал, а? Три ночи!
И Петя, захватив плакат, нехотя полез на лестницу прибивать плакать над сценой.
— Религия — опиум для народа, — прочитал вслух Филиппенко и шутливо спросил:
— А ты как думаешь?
Петя, вколачивая последний гвоздь, со злостью ответил:
— Трижды опиум! Какому-то дьяволу понадобилось пустить его в оборот, а ты теперь страдай.
Он неожиданно изменил выражение своего круглого лица и зареготал:
— Пригвоздили, наконец, этот проклятый опиум!
В рождественский сочельник, как по уговору, затрезвонили колокола, перекликаясь нудным гулом. С улицы и переулков шмыгали в ночную темь людские силуэты. Одни, еще окутанные паутиной лжи и ханжеского лицемерия, направляли свои стопы в церкви. Другие, разорвав религиозные цепи, шли на антирождественскую демонстрацию для участия в молодежном походе против поповского дурмана.
Площадь рядом с комсомольским клубом клокочет шумным говорливым потоком людей. Ярко горят факелы, и черный дым большими кольцами отрывается от полыхающего огня, разнося по воздуху смоляной запах. Три катафалка выделяются своей белизной, привлекая всеобщее внимание. На катафалках пусто.
В ожидании «покойников» демонстранты выстроились шпалерой по обеим сторонам дороги.
Дверь комсомольского клуба широко распахнулась.
— Несут! — шумно пронеслось и скрылось в последних рядах. — Несут!..
Из клуба, на скрученных белых простынях, вынесли три гроба. Крышки гробов наглухо забиты. На одной из них надпись — «религия», на другой — «попы всех вероисповеданий», на третьей — «фанатики всех стран». За гробами беспорядочно шествовала святая братия: — боги, попы, «пресвятые девы», «ангелы», монашки и черти.
Поднялся невообразимый шум, свист, смех. Группы молодежи коллективно выкрикивали лозунги:
— До-лой ре-ли-ги-оз-ный дур-ман!
— Да здрав-ству-ет на-у-ка!
— Ура!!!
Гробы кладут на катафалки. Впереди катафалков разместился благочестивый народ.
Стянутые морщинами лица стариков перекашивались злой усмешкой. Согнутая временем, словно обруч, бабка шамкала беззубым ртом: