И он снова принялся копать, нагнув голову и стараясь, как мне показалось, скрыть слезы.
-- Значит, Мюло, вы не хотите сказать мне, за что вас осудили?
-- Нет, господин Жид, не думайте так. Правда, я не люблю об этом говорить. Но вам я расскажу все, как было. Я был еще молод. Я только что вернулся с военной службы. Родители были бедны, и мне пришлось самому зарабатывать себе на хлеб. Мы со страшим братом нанялись работать землекопами на постройке Западной железной дороги. Меня, брата и еще нескольких человек послали укреплять осыпавшийся откос на линии Париж -Гавр. Не то чтобы это было откос, а скорее большой скат, заросший травой и кустарником. Дело было в охотничью пору. Раздавались выстрелы. Кто-то должно быть, охотился неподалеку. Но участок вдоль пути принадлежал железной дороге. И вы, конечно, знаете, что вдоль всей насыпи -- железная проволока и проход воспрещен. Так вот, когда мы увидели зайца, то подумали, что он тоже знает это и хочет укрыться здесь. Но охотники все-таки подстрелили его. А затем они пролезли сквозь заграждение подобрать его. Мы ничего не сказали, конечно. Но как раз на противоположном откосе оказалось двое жандармов, они прибежали и составили протокол. Что поделаешь? Они исполняли свою обязанность... Охотники обозлились и, так как застали их с зайцем уже далеко от линии, потребовали, чтобы жандармы доказали, что заяц подстрелен на путях. Тогда жандармы, -- а они знали, что мы все видели, -- записали нас свидетелями: брата, меня и еще троих. Дело осложнилось тем, что охотники облаяли жандармов и отказались платить штраф. Словом, вышел процесс, который плохо мог для них обернуться. Но из четырех охотников один был сыном депутата, другой -- племянником одного из членов правления железной дороги. Тут свидетелей взял страх. Может быть, и они взяли кое-что за молчание, -кое-что, от чего я отказался... Я не могу утверждать. Я знаю лишь одно: когда их вызвали, все они увильнули. Они сказали, будто ничего не видели. А я ведь не мог сказать, что ничего не видел, когда заяц околел у меня на глазах.
-- Ну?
-- Ну, и охотников оправдали.
-- Но, Мюло, это не объяснение, за что вас судили; вы здесь ничего не сделали...
-- Ну, как же, за лжесвидетельство. Кто один из всех говорит правду, оказывается лжецом.
Я был так поражен, что не находил слов. Мюло несколько раз ударил киркой.
-- И знаете, господин Жид, что меня больше всего огорчает во всей этой истории, -- то, что брат не поддержал меня. Он все видел, как и я. Неужели он не понимал, что отпираясь от всего вместе с остальными, подводит меня под суд.
Мюло произнес последние слова необычным для него патетическим тоном. Но он почти сейчас же понизил голос и прибавил с какой-то мягкой покорностью:
-- Лжесвидетель!.. Я понимаю, что в стражники или управляющие предпочтут взять другого. Что поделаешь?
Безграничное негодование охватило меня.
-- Но, Мюло, это же чудовищно! Надо... Можно...
-- Ничего нельзя, господин Жид. Поверьте мне. Сначала мне было трудно примириться с этим. Тяжело, вы сами понимаете, быть осужденным за то, чего не сделал. Но мне некому было помочь. Пришлось покориться. Приговор утвердили. Я отбыл наказание. Два года тюрьмы. Затем переменил место жительства. Теперь я не думаю больше об этом. Стараюсь больше не думать.
И он снова взялся за кирку.
Я покинул его с болью в сердце. Я был в том возрасте, когда несправедливость тяготит нестерпимо. (Я не особенно постарел в этом отношении!) Я не хотел, я не мог примириться с этим приговором над Мюло. В конце каникул я еще раз встретил его.
-- Я скоро уезжаю в Париж, -- сказал я ему, -- и я...
-- Ничего не надо, сударь. Поверьте мне. Все напрасно.
Но тотчас же по возвращении в город я постарался разузнать у знакомых, которые могли дать мне полезный совет, каким путем можно добиться реабилитации Мюло. Я знал, что Леон Блюм, мой одноклассник, тогда простой аудитор Государственного совета, сведущ в юридических делах. С ним я и решил посоветоваться. Он сообщил мне, к моему удивлению, что снять обвинение можно только путем полного пересмотра дела. Шутка сказать! Разыскать первых свидетелей, заново вызвать их, привлечь к суду оправданных охотников, теперь ставших влиятельными лицами, для которых оправдание Мюло было бы признанием их вины... Блюм посоветовал мне отступиться.
Время шло. Я продал Лярок: часть ферм -- Шарлю Мерувелю, автору "Chaste et fletrie", остальное -- некоему г-ну М.., который вскоре перепродал его графу Эли д'Уасель. Ничто больше не влекло меня на родину кроме старинной дружбы с бывшим соседом по имению. Лет десять-пятнадцать спустя после продажи земель я встретился у него с Робидэ, который жил попрежнему в этих краях и купил у Мерувеля мой дом на краю дороги, против кузницы.
-- Вы, может быть, помните Мюло? -- спросил он меня во время нудного и нескончаемого разговора: годы не уменьшили его болтливости. -- Так вот! Он теперь мэром в Х. (маленькая соседняя коммуна).
-- А его судимость?
-- Снята за давностью.
-- Очень рад за него.
-- Да, он был неплохой человек, хоть и судился за преступление против нравственности.
-- Как -- против нравственности?
-- Да эта самая его судимость!
-- Что вы мне говорите! Мюло осудили за лжесвидетельство. Несправедливо, к тому же.
На что Робидэ, ухмыляясь:
-- Да будет вам! За изнасилование девочки... Правда, в ту пору мы не смели сказать вам этого.