— Зовут-то как?
— Настей.
— Рыжего, что ли, Федора дочь?
— Угу, — не обиделась Настя и добавила: — Не родная дочь, приемная. Мой отец в городе на коне по цирку катается, разные представления показывает… Наездник он.
— А мать?
— Умерла, — чуть слышно промолвила девочка, опустив наполнившиеся слезами глаза. — Она в прислугах жила у господ.
Дети сидели рядом, поджав под себя ноги. Лица их были одинаково печальны.
— А меня зовут Степкой, кличут Побегуном.
Настя взглянула в насмешливо-светлые глаза Степана. Удивилась:
— Почему Побегуном?
— По случаю бегства. Вот ты убежишь с барского двора, к другому хапуну наймешься — тоже убежишь, к третьему… И прокличут!
— А-а, — поняла Настя. — Не уживаешься?
— Рукам ничего, нутро не терпит, — тяжело уронил Степан. — Работал я у Афоньки Бритяка… Знаешь такого? И за стадом ходил вместе с дедом Лукьяном и Яшкой Гранкиным… Собачья жизнь!
Вскоре после этого разговора Степан появился на барском дворе.
— Настя! — окликнул он девочку, проходившую мимо конюшни. — Ну, остепенился рябый боров или мотает, куда не надо?
И, приблизившись, задумчиво добавил:
— Продался табун гонять. За три с полтиной в месяц. Плевать бы Гагарину на калоши не пошел, да мать заболела… Нужда!
С того времени они не разлучались. Босоногие, носились на пруд, пропадали в лесном ягодном мире, жили одним страхом и общей радостью.
Когда Насте исполнилось десять лет, из гррода прикатил циркач-родитель. Он поговорил с Ореховым и забрал дочь к себе. За короткий срок отец обучил Настю скакать на лошади по цирковой арене и выстрелом из пистолета сбивать с наездника шляпу.
Но девочке не нравилось в цирке. Все там было ей чуждо, постыло. Она скучала по лугам и полям, без Степана…
Потом отец, которому надоели слезы дочери, нашел себе другую партнершу, а Настя вернулась в Жердевку.
В ее отношениях со Степаном появилось что-то новое, пугающее и радостное…
Вечерами Степан искал в шумном хороводе праздничной гулянки среди звонких девичьих голосов один, выделявшийся своей чистотой и силой, запевный голос Насти. Даже известная песенница и забияка Аринка, дочь Бритяка, пристраивалась к ней в подголоски…
— Девка — орел, — говорили жердевцы про Настю. — Дородная и удалая. С такой муж не пропадет. Ум да красота — самое большое богатство!
На каждом шагу Степан встречал завистливые взгляды, и ему никогда не приходило в голову, что может быть иначе. Он любил Настю, и Настя любила его.
Именно для Насти, для будущей совместной жизни подался Степан искать удачи на стороне, рубил в шахте уголь, дрался с полицией, читал и передавал другим запрещенные книги.
И только раз в сердце Степана закралась тревога. Случилось это в дни мобилизации, когда на западе уже пылала война. Поздно ночью, простившись в теснине жердевских ракит с любимой, Степан шел домой, задумчивый и грустный, унося на губах ее теплоту…
На деревне рвалась в лихом переплясе гармонь. Гремело, ухало, стонало пьяное гульбище. Ребята перед отправкой в армию ходили по улице буйной ватагой, ломали ради озорства калитки, валили заборы, отрясали чужие сады.
«Разоряются, будто за всю деревню служить идут», — подумал Степан, заслышав неподалеку голоса Ефима Бритяка и Глебки Чибисова — сына старосты.
Эти двое славились особыми проказами. Недавно они сковырнули у Проняки Адоньева под гору амбар, в котором спали новобрачные. А в следующую ночь, со двора Васи Пятиалтынного — родного дяди Ефима — перетаскали два воза скупленных яиц в скирду соломы. Торгаш вызвал урядника, понятых; начался повальный обыск, забрались представители власти на злополучный омет и провалились в яичницу…
Но кулацким сынкам все сходило с рук.
— У злых собак родятся злые щенки, — говорили о них селяне.
Приятели брели по выбеленной лунным светом дороге, шатаясь и сквернословя. От них несло сивухой. Не замечая остановившегося за старой вербой Степана, Ефим говорил:
— Дура Настька! Выбрала побирушку… а? Куски собирать!
Глебка протяжно свистнул:
— Дык… ежели она тебе по ндраву… Чего ж молчал?
— Чего, чего… Богу молился, — в голосе Ефима кипела злоба.
— Чудило-мученик… молчал! — и Глебка поперхнулся смехом, — А я хотел ей ворота дегтем намазать… к Степкиным проводам!
Степан уехал на войну, мучась и страдая, с проникшей в сердце каплей яда… И вот, спустя четыре года, убедился, что тревога не была напрасной. Он сидел на камне, безучастно рассматривая ажурную бабочку, перелетавшую с желтого одуванчика на красный клевер, с розовых лепестков шиповника на белую ромашку. Дневной изнуряющий зной медленно спадал, качая в ослепляющей лазури легкую, как дым, мошкару.