Степан вырвал у Гранкина лом и всадил его изо всех сил в землю. Лом неожиданно стукнул о встретившееся дерево. В толпе ахнули. При втором ударе лом скользнул вниз и зашуршал по хрупкому зерну.
— Яма! — вскрикнули сразу испуганные и удивленные голоса.
Находка потрясла людей. Слой досок прикрывал огромный погреб, засыпанный почти доверху золотистой пшеницей.
Волчка окружила насмешливая толпа. Он прятал сверкавшие злобой глаза, повторял:
— Один бог, мальчики, без греха. Один бог.
К яме завернули подводы, снаряженные комбедом. Глебка растянул толстые губы: — Это не забудется… Слышь, побирушка? Степан слушал, улыбаясь.
Глава тринадцатая
До станции по прямой считалось шесть верст. Но Бритяк свернул в лес, делая большой крюк. Потом вздумал напоить лошадь, распряг и долго, посвистывая, заставлял ее опускать морду к воде.
В лесу расстилалась полуденная тишь. Сильно парило — к дождю. Выкошенные поляны снова зазеленели молодой отавой. Одиноко пролетела спугнутая сова, роняя рыжие перья. Где-то поблизости наигрывал скрытый кустами родник. Песня его была монотонна и грустна.
Бритяк сорвал красную ягоду, называемую по-местному пазубником. Растер оголившимися деснами, сморщился от кислоты. Сел на старую, оставленную муравьями кочку.
— Ох, времечко настало, господи ты боже милосердный! И голова тебе не советчица, и руки-ноги не помощники.
Он представил, что и его хозяйство, может, скоро запустеет, как эта муравьиная кочка. Навалятся комбеды, и полетит нажитое добро клочьями, словно собачья шерсть. А ведь было время, сеял лисичанскую рожь-кустарку, шатиловский крупнозернистый овес. Заводил курдючных баранов, замечательных ливенских кур. Разбивал сад с курскими антоновками, шпанской вишней… Рано утром мчался верхом на жеребце в поле, взглянуть — не полегла ли пшеница?
За обедом хлебал вместе с поденщиками квас, подшучивал, торопил. Смотрите, мол, каков я! Наравне с вами и за столом и в деле! Но и спуску никому не дам! Так по крошке, по кусочку рождалась состояние. Счастье пугливее воробья, ловить надо умеючи…»
Все глубже уходил Бритяк в прошлое. Хотелось ему, как затравленному волку, отдохнуть там, в родной норе.
— Значится, прав Адамов, слепая бадья. — Афанасий Емельяныч поймал на шее лошади овода и проткнул его травинкой, точно пикой. — Значится, конец!
На дороге со стороны Жердевки показался пешеход. Афанасий Емельяныч узнал прасола Пантюху из деревни Кирики, зиму и лето носившего нагольный полушубок.
Бритяк не любил этого неопрятного человека, которого все звали «Грязный».
Пантюха издали махнул Бритяку картузом. В этом жесте заключались и приветствие и начало разговора.
— У вас, одначе, того…
— Чего? — насторожился Бритяк, и сердце забилось в недобром предчувствии.
Пантюха снова энергично махнул картузом:
— Искать начали.
— А-а, — протянул Афанасий Емельяныч, несколько успокоившись. — Искать — ищи, не найдешь — свищи…
— Оно так и есть. Волчок теперь посвищет, — лукаво зажмурился Пантюха.
— Волчок?! — У Бритяка захватило дух. — Скажи на милость… Выгребают?
— Из ямки. Добрая могилка под скирдой. В головах шире, к ногам поуже… Четвертей двадцать — подарочек комбеду приберег!
Бритяк стал запрягать. Пантюха от нечего делать помогал, расправляя вожжи, подтягивая чересседельник.
— На мельницу, должно, Афанась Емельяныч? Своя-то не крутится?
— На станцию…
— Что так?
— Черт попутал… У тебя хлеб-то небось в могилке, а мой в закромах.
— Э-эх, мать честная! — удивился Пантюха с нескрываемым злорадством. — Тогда вези, Афанась Емельяныч. Вези и читай: «Спаси, господи, люди твоя…»
Бритяк ничего не ответил насмешнику. Да, подвела надежда на Ефима, просчитался. Ладить под новых правителей оказалось не так-то просто. Но главное — Степан, беспортошное племя, это он окончательно перепутал карты…
«А! Побирушка, пес лохматый! — злобился Бритяк. — Да ведь он обязан мне, благодетелю, жизнью! Не жени я тогда отца его, Тимоху, не дай под отработку десятину пашни — трын-трава бы не выросла!»
Глумливо припомнил он, как Тимофей, узнав о рождении Степана, прибежал с поденщины, упал на порог и крикнул:
— Зарезала баба!
Потом запродал последние дубы в дедовской делянке на водку и, пьяный, жаловался соседям, набившимся за стол:
— Пропал я, братцы… Покойный родитель наказывал приберечь дубы на починку избы. Глядите, какая хоромина! Ни одного венца живого, труха! А баба… У меня нету бабы! Есть курица-яйценоска! Пятого подвалила!