А через пару дней Сальваторе понял, что все женские персонажи, которых он прописывал в своем сценарии, были на самом деле одним персонажем. Теперь, как бы ни были хороши эти джазмены, Сальваторе хотел услышать ее. Хотел провести с ней вечер. Тихий и спокойный или шумный и взбалмошный – Кастеллаци было все равно, поэтому он готов был предоставить этот выбор ей. Разум отчаянно вопил, что все, что у него может быть с Лукрецией Пациенцой, это бездна пустых усилий, глупой необязательной боли и, наконец, пустота и выхолощенность. Но тот самый упрямый парень, который пытался завысить свой возраст на призывном пункте, который приехал в Рим, желая покорить его подобно Цезарю, который не снял свою фасцию ни в 43-м, ни в 45-м, этот парень посмеивался и говорил: «Ну и пускай пустота, зато мы попытались!»
Лукреция, как и всегда, пела почти под самый конец вечера. Она, как и всегда, была против всех и вся – пела по-итальянски и только свое. Сегодня Пациенца пела старые свои песни, которые Сальваторе уже слышал. Тем не менее, он смог остаться с ее голосом в полном вселенском одиночестве. Лукреция пела про двух детей играющих в войну, потом дети выросли и их игры тоже. В конце мальчик стреляет в девочку.
Пациенца снова выложилась целиком и ушла со сцены тяжелым шагом. Сальваторе выдержал небольшую паузу, давая ей прийти в себя и отдышаться, и лишь после этого направился в гримерную. Лукреции здесь не было. В гримерной оставался лишь синьор Бьява, портной, который раз или два в неделю откладывал свое ремесло и перевоплощался в настоящего шансонье.
– Чао, синьор Кастеллаци! Как дела?
– Добрый вечер, синьор Бьява. Как всегда. Вы не видели Лукрецию?
– Видел. Она вышла только пару минут назад.
Сальваторе скомкано попрощался и вышел из гримерной. Не было ничего странного в том, что Лукреция не дождалась его – он не ставил ее в известность о своем приходе. Однако кроме обычной досады от сорвавшихся планов Сальваторе испытывал какое-то очень странное беспокойство, которое когтями вцепилось в его душу и не желало отпускать. Кастеллаци вернулся в зал и поспешил к выходу, едва не срываясь на бег. Хозяин «Бита» синьор Поцци поздоровался с ним, но Сальваторе, не забыв о вежливости, все же избежал беседы.
Наконец, Кастеллаци выбрался на улицу и огляделся. Разумеется, Лукреции здесь не было. Разум Сальваторе пронзила мысль настолько очевидная, что он хлопнул себя по лбу, досадуя на собственное тугодумство. Пациенца почти всегда оставляла свой автомобиль на одном и том же месте за углом здания бара напротив черного входа. Сальваторе поспешил туда. Тяжелое чувство усиливалось с каждой секундой.
Кастеллаци повернул за угол и замер на месте. Машина Лукреции была там же, где и обычно. У машины целовались двое. Молодая девушка с обесцвеченными волосами опиралась спиной на кабину автомобиля, над ней нависала зрелая женщина, одетая в мужской костюм.
Все замерло. Женщины перестали целоваться и одновременно посмотрели на Сальваторе. Кастеллаци чуть не охнул, узнав в них Мерилин Монро и Эдит Пиаф. Сальваторе сдавленно произнес голосом, который явно не мог принадлежать ему:
– Я думал, вы умерли, синьоры…
Несмотря на то, что его отделяло от них приличное расстояние, а говорил Сальваторе негромко, обе женщины его хорошо расслышали. Мерилин рассмеялась, запрокинув голову. Это был такой настоящий, такой живой смех, что он совсем не вязался с ее насквозь искусственным образом. Эдит посмотрела на Сальваторе с иронией и нежностью:
– Мы не можем умереть, Тото. Может, и хотели бы, но не можем. Столько одиноких сердец и ищущих душ, что хоть одна из них обязательно поселит нас в себе и не даст умереть.
Мерилин предложила:
– Подходи к нам, Тото, в машине хватит места для еще одного.
Эдит поддержала эту мысль:
– О, отличная идея, дорогая! Тото, не стой столбом! Я хочу поцеловать тебя, Мерилин тоже, пусть и не хочет признаваться. Ты всегда был воспитанным, Тото, ты ведь не заставишь нас ждать?
Сальваторе очень хотел сделать шаг вперед. Все его естество стремилось к этому, как тогда, когда капитан с обожженным лицом приказал строю: сделать шаг вперед всем, кому нет восемнадцати. Сальваторе не сдал шаг вперед тогда, не сделал его и сейчас – он все еще хотел быть смелым.
– Простите, синьоры! Боюсь, что пока не могу к вам присоединиться.
Эдит посмотрела на Кастеллаци так, что сразу напомнила ему мать, отчитывающую его за какую-нибудь провинность. Но тут же материнское разочарование сменилось материнской нежностью.