Убрав посуду после завтрака, вышла на веранду и Людмила Васильевна с третьим шезлонгом. Она уселась поудобней, оправила платье на коленях, спросила:
— Я не помешаю вашему разговору?
— А чего там, разговор чисто теоретический, — ответил Румянцев. — Вот, говорю, не ты бы, не хватило бы у меня силенок, сдался бы перед супостатами моими, и неизвестно, что бы из меня сейчас получилось.
— Ну до чего он любит преувеличивать! — заметила Людмила Васильевна.
— Не преувеличиваю я, Павел Петрович. Это моя спасительница, обратите внимание. Дважды спасла меня. Первый раз на фронте, раненого. Второй раз вот тут, значит, в нашей институтской битве русских с кабардинцами.
— На фронте? — переспросил Павел Петрович. — Вы были на фронте, Людмила Васильевна? Неужели? Сколько же вам лет? Мне казалось, что нет и тридцати.
— Их и нет, Павел Петрович, — ответила не без кокетства Людмила Васильевна. — Еще далеко до них. Целых три месяца.
Павел Петрович принялся расспрашивать, потому что Людмила Васильевна была ему очень симпатична и все, что касалось ее, было ему интересно. Людмила Васильевна поломалась немножко, говоря, что в ее биографии ничего интересного нет, но потом принялась рассказывать так подробно, что рассказывала добрых два часа.
Родилась она в Ленинграде и весной тысяча девятьсот сорок первого года окончила девятый класс, ей тогда еще не исполнилось и семнадцати. Когда началась война, ее отец, агроном, работавший в пригородном совхозе, ушел в ополчение, вскоре погиб на реке Луге. Остались они с матерью. В декабре мать умерла от голода. Людмила Васильевна, голодная, истощавшая, качающаяся на тонких, как вязальные спицы, ногах, дотащила на саночках покойницу до кладбища, до братской могилы и похоронила там.
Что же было делать дальше, как быть, как жить? Она решила, что непременно должна пойти на фронт и отомстить за своих родителей. Она пришла в райвоенкомат. Никто ее никуда брать не хотел. Никому такой воин был не нужен. Все смотрели на нее и думали: вот сейчас повалится на пол и умрет. Какой-то солдат в драной, старой шинелишке пожалел ее, дал половину брикетика так называемого пшенного концентрата. Людмила Васильевна тут же на его глазах с невиданной быстротой сгрызла эту окаменевшую штуку.
С упорством ненормальной Людмила Васильевна ходила в военкомат каждый день. Однажды она услышала в одной из комнат разговор: «Нет у меня никаких машинисток, — говорил работник военкомата. — Откуда я их возьму?» — «А я что, сам сяду за машинку, что ли? — отвечал ему злой майор, которого Людмила Васильевна увидела, заглянув в приоткрытую дверь. — Раз формируете новую часть, обязаны дать весь штат!» Людмила Васильевна вошла в эту дверь без спроса. «Возьмите меня, — сказала она. — Я машинистка, я очень хорошая машинистка. Я хорошо печатаю». Ее появлению обрадовались и работник военкомата и майор, как потом выяснилось, только что назначенный начальником штаба вновь формировавшейся инженерной части. Быстренько оформили документы, тотчас же красноармейца Людмилу Вишнякову мобилизовали в армию, злой майор Семиразов повез ее на полуторке за город по дороге к Ладожскому озеру.
Она ехала и дрожала: что же будет дальше, как с ней поступят, какое дадут наказание? Полугорячечное состояние, в каком Людмила Васильевна доказывала, что она очень хорошая машинистка, прошло, и остался один девчоночий страх: что-то будет.
Приехали в лес, зашли в землянку, майор Семиразов показал ей машинку «Ундервуд». Людмила Васильевна тронула ее пальцем, заревела и во всем призналась. Майор ругался так яростно и зло, что она думала, он ее убьет. Но он не убил, а сказал: «Паршивая ты баба, ты меня подвела, всю часть подвела, такая ты, перетакая. Ну, ты у меня наплачешься за эту твою подлость». Он вызвал какого-то сержанта и приказал: «Поставить ее караулить помойку, черт побери!»
Да, красноармеец Вишнякова, прогнать которую из армии майор Семиразов был не волен, с того дня — и так полтора месяца — стерегла помойку за кухней. Помойку надо было стеречь потому, что на нее ходили голодные люди из блокированного врагом Ленинграда, рылись в отбросах и заболевали. Красноармеец Вишнякова стояла там с утра до ночи с тяжеленной винтовкой, которую она очень боялась и от которой руки у нее были в кровавых мозолях.
Красноармеец Вишнякова в зиму с тысяча девятьсот сорок первого года на сорок второй была, пожалуй, самым незадачливым красноармейцем во всей Красной Армии. То она заснет на посту, то потеряет затвор от винтовки, то винтовка у нее заржавеет. Злой майор Семиразов повторял: «Будешь знать, как людей обманывать. Второй раз не станешь проситься в армию». Произошел однажды и такой конфуз: красноармеец Вишнякова, когда среди ночи объявили учебную тревогу, выбежала из казармы в одних мужских кальсонах. Ватные брюки она спросонья позабыла надеть. Видимо, гимнастерка показалась ей платьем, она одернула ее и встала в строй. Надо сказать, что хохотали над ней лишь майор Семиразов да его подручный — старшина. Другие офицеры и солдаты ее жалели.