— Ничего не понимаю… — Павел Петрович был ошеломлен.
— Весь институт говорит о том, что некая Стрельцова — твоя любовница, что ты самолично перевел ее с завода в институт, поближе к себе, и устроил на такое место, которое полагается кандидату наук…
Павел Петрович ощутил холод в сердце, его будто бы ударили поленом по голове, он едва слышал, что дальше говорил Савватеев, он почти не слышал этих слов: «По-семейному, прямо на квартире, даешь ей отпуск, возишь ее кататься на институтской машине. Хоть бы дочки-то постеснялся. Подумал бы, какое на нее, на комсомолку, произведет это впечатление!»
— Кто этот подлец? Кто это все натворил? — едва сдерживая себя, сказал Павел Петрович. — Мерзавец он, скотина, сволочь! — Ударив изо всей силы рукой о столик, который отделял его от Мелентьева, он закричал: — Почему вы мне об этом раньше не сказали, партийный вождь института? Почему вы позволили сплетне разойтись по всему институту? Вы интриган, нечестный, человек!
Все трое поднялись на ноги.
— Вы позволяете меня оскорблять? — обратился к Савватееву побелевший, как мертвец, Мелентьев.
Савватеев говорил какие-то неопределенные слова. Ярость, гнев, возмущение Павла Петровича его обезоружили. Он растерялся.
— Я подам официальное заявление в горком и в обком! — продолжал Мелентьев.
— Подавайте, буду рад, — сказал Павел Петрович. — Пусть все это услышат члены бюро обкома. Пусть они увидят, до каких низов может упасть человек! Это я о вас говорю. А вы, товарищ Савватеев, знайте: все, что тут было сказано о Стрельцовой, — мерзкая, грязная ложь, клевета, гадость!
— Напиши тогда объяснение, — сказал Савватеев, приходя понемногу в себя.
— Никаких объяснений писать не буду! — ответил Павел Петрович. — До тех пор, пока передо мной не предстанет негодяй, состряпавший эту пакость!
Он вышел на улицу потрясенный. Как хорошо, подумал он, что этого никогда не узнает Елена. В жизни своей он еще не испытывал такого позора. Еще никогда не был он так опоганен, облит нечистотами, испакощен. А он-то ничего не знал, он-то как ни в чем не бывало ходил в институт, разговаривал с людьми, проводил ученые советы, распоряжался. Может быть, уже давным-давно люди оглядываются ему вслед, показывают на него пальцами, судачат за углами, усмехаются… Стыд, стыд, стыд! И возразить нечего. Да, он согласился с тем, чтобы Варю по чьей-то просьбе взяли в институт, да, она живет почему-то у него в квартире, да, он подвозил ее несколько раз до дому в машине, да, он дома, на квартире, подписал ее заявление о поездке к тяжело больному отцу в Новгород. Факты против него.
Потом он подумал, что, в конце-то концов, не о себе ему надо хлопотать. Варе — вот кому могут искалечить всю жизнь этой чудовищной сплетней. К ней навсегда может прилипнуть страшная слава директорской любовницы. Надо что-то предпринимать, и немедленно.
Павел Петрович оказал шоферу, ожидавшему его возле подъезда горкома, чтобы тот ехал один, а он пройдется пешком. В институт он решил сегодня уже не возвращаться.
Варя Стрельцова, пока он сидел на скамейке какого-то бульварчика, работала в лаборатории. Это был ее первый рабочий день после возвращения из Новгорода. Все в лаборатории встретили Варю радушно, расспрашивали о поездке, об отце. Особенно обрадовалась возвращению Вари Людмила Васильевна. Зашел Румянцев, побалагурил. Пригласил к себе Антон Антонович, сказал, что получили новые интересные приборы и материалы, которые помогут Варе в ее работе над изотопами. А час назад зашел озабоченный Бакланов и просил срочно определить структуру металла вчерашней плавки. Это очень ответственная плавка. Варя рассматривала под микроскопом только что изготовленный шлиф стали новой марки. Она видела рыхло расположенные зерна металла, меж которыми было множество неметаллических включений. Ей было неприятно оттого, что она должна будет дать заключение о плохом качестве стали, полученной в группе, которой руководит такой хороший, милый человек, как Алексей Андреевич Бакланов. Варя положила под микроскоп следующий шлиф, этот был лучше, и она порадовалась за Бакланова. Бакланов был сам по себе очень приятен Варе, но ее симпатии к нему, наверно, еще усиливались потому, что Алексей Андреевич всегда очень хорошо говорил о Павле Петровиче, он искренне уважал Павла Петровича. Эго Варя прекрасно видела и чувствовала.