Они в тот раз сильно накричали друг на друга и почти поссорились.
У Павла Петровича было немало товарищей — и по заводу, и вот в институте наладились хорошие отношения со многими: с Баклановым например, с Ведерниковым, с обоими Румянцевыми, с мужем и с женой, даже с Белогрудовым, который захаживал к нему иной раз, чтобы высказать какую-нибудь новую теорию жизни. Павел Петрович мог бы пойти к брату Елены, к полковнику Бородину, можно же его как-нибудь изловить дома. Товарищей, добрых знакомых было, словом, много. Но друг, закадычный, истинный, с которым можно говорить о чем угодно, был один — Макаров. И если уж Макаров, Федя Макаров, стал на него кричать и обвинять его то в одной, то в другой ошибке, значит деваться больше некуда, надо сидеть дома подобно медведю в берлоге.
С Олей, конечно, тоже было совершенно немыслимо говорить о своих бедах и сомнениях. К ней пришла та счастливейшая пора жизни, когда во всей вселенной существуют только она и некий он. Павел Петрович видел это, он горевал от этого, но уже ничего не делал, чтобы помешать чему-либо, потому что понимал: ничему тут уже никто и ничто помешать не может.
Павел Петрович был один в нежданно разбушевавшихся событиях. Не было Елены, ушел из семьи сын, уходила, и фактически уже ушла, дочь. Семья перестала существовать. Глава ее вернулся к тому, с чего начинал жизнь лет двадцать семь — двадцать восемь назад. С той лишь разницей, что двадцать семь — двадцать восемь лет назад было несметное число надежд, желаний, устремлений, были энергия, здоровье, мальчишеская беззаботность. А теперь?
Он не ответил на вопрос, ему думалось, что теперь ничего, кроме чувства долга, у него не осталось, что он живет и будет жить, работает и будет работать только из чувства долга перед партией, перед народом, перед страной, которые вырастили его, воспитали, которые ему нужны и которым он нужен.
Неожиданно для себя он вспомнил о той теории доминанты, которую однажды развивал Белогрудов. Он снова сказал себе, что это отъявленная чепуха, что это очень вредная и скверная теория, ведущая к пассивности.
Но назвать для себя ведущую линию жизни, кроме линии верности долгу, не мог.
Павел Петрович приезжал во-время в институт, проводил ученые советы, беседовал с сотрудниками, строил жилой дом, реконструировал мастерские, улучшал лаборатории, — где же тут время думать о каких-то сплетнях! Павел Петрович начал было успокаиваться после сплетни о его отношениях с Варей.
Но вот поползла новая сплетня — о том, что Павел Петрович столь поспешненько перекинулся с завода в институт лишь потому, что из-за своей малограмотности он испортил на заводе ответственную плавку и ему грозило или предстать перед судом, или понести партийную ответственность, а может быть, и то и другое вместе. Об этой сплетне Павел Петрович узнал из анонимного письма, присланного ему домой по почте. В письме писалось, что он недоучка, выскочка, что ему не институтом руководить, а жактовской прачечной, что одно дело испортить плавку, другое дело развалить институт, что рано или поздно он попадет в тюрьму, и так далее.
Прочитав письмо, Павел Петрович сел в кресло, да так и просидел с восьми вечера до двух часов ночи. Он вспомнил за эти часы почти всю свою жизнь. Он вспоминал, как подписывался на первый государственный заем, который, кажется, назывался займом индустриализации. В ту пору Павел Петрович хорошо зарабатывал — рублей около двухсот в месяц — и подписался сразу на полтысячи. В заводской газете поместили его портрет и письмо-обращение ко всем рабочим, инженерам и служащим, что если они хотят видеть Советский Союз мощным индустриальным государством, богатым, процветающим, успешно строящим социализм, то пусть и они следуют его примеру, подписываются на заем. На другой день Павел Колосов, придя к своему верстаку, увидел, что в его ящиках нет ни единого ценного инструмента — ни микрометра, ни штангенциркуля, ни набора плашек и метчиков — ничего. А еще через день секретарь заводского партийного комитета, большевик с дореволюционным стажем, говорил ему, пригласив к себе в кабинет: «Дорогой товарищ Колосов. Ты хороший комсомолец, мы тебе верим, в наших глазах тебя не сможет очернить ни одна сволочь. Но и ты будь бдителен. Ты встал на общественный путь, на путь активной борьбы за новое. Этот путь не усыпан розами, на нем окажутся и гвозди, и шпильки, и удары дубиной из-за угла. Будь готов к ним, милый. Вот я на днях читал новое стихотворение поэта Маяковского: «Мы живем, зажатые железной клятвой. За нее — на крест, и пулею чешите!..» Понял? И на страдание, на муку будь готов и на беспощадную борьбу». Он подал Павлу Колосову клок бумаги, на котором нарочито корявым почерком было написано: «Вот которые у нас на заем по пятьсот рублей призывают, откуда они такие денежки берут? Портретики ихние печатаете, а что за портретиками — видеть не хотите. А поглядели бы. Знаменитый Колосов, пятьсотрублевщик, воришка он. Инструмент на барахоловке загоняет и вносит в заем. Так дело и идет — вроде из пустого в порожнее. Посмотрите: раскрадывают рабоче-крестьянское государство. За что боролись? За что кровь проливали? Буденновский конник Ф. Т.»