Напротив Белогрудова сидел Валентин Петрович Харитонов, инженер с белыми редкими волосами и с такими же белыми глазами. Когда он улыбался, получалось очень странно: глаза стекленели, а уголки губ загибались кверху. Это выглядело так, будто улыбается только нижняя часть его лица. Харитонов был самый, как о нем говорили, мобильный сотрудник института. Он мог в любое время суток собраться и выехать в любое место Советского Союза или куда угодно отправиться читать лекцию на любую тему. Он любил поезда, гостиницы и биллиард. Сотрудникам института давно были известны его неизменные телефонные звонки после рабочего дня. «Понимаешь, — замученным голосом говорил он в трубку жене, — директор поручил тут одно срочное дело. Приеду поздно». И пока он гонял шары в красном уголке, его жена рассказывала какой-нибудь из своих приятельниц: «Вот пойду к ним в партийное бюро, пожалуюсь. Что он им, Валенька, двужильный, что ли? То директор срочное задание, то местком в комиссию назначит, то доклад подготовь, то кружок веди, то выставку организуй!.. Весь институт товарищ Харитонов тащит на своем горбу».
О спинку стула Харитонова облокотился заведующий химической лабораторией Григорий Ильич Румянцев, крупный химик, который, помимо работы в институте, еще и читал курс аналитической химии в нескольких вузах. Он был толстый, грузный, пел в компаниях приятным тенорком, играл на гитаре. Большое его лицо почти всегда улыбалось, глаза хитро щурились за выпуклыми стеклами очков.
Полной противоположностью Румянцеву и по внешности и по характеру была Нонна Анатольевна Самаркина, высокая, худая, всегда чем-то озабоченная, никогда не улыбающаяся.
Олег Николаевич Липатов, заведующий издательским делом института, отставив стул от стола, сидел за спиной Самаркиной.
Со стола было убрано, остались лишь два стакана с остывшим чаем да на бумажной салфеточке перед Самаркиной лежал мандарин, расщипанный на дольки.
Все смотрели на Серафиму Антоновну, поскольку Серафиме Антоновне, как она сама только что сказала, больше, чем кому-либо иному, знаком человек, которого — это уже точно известно — назначают директором их института. Он вызван в Москву и вот-вот должен вернуться с приказом министра.
— Да, товарищи, я его знаю близко, — говорила Серафима Антоновна слегка нараспев. — Прекрасной души человек. Отзывчивый, честный, мягкий.
— Товарищу с такими качествами лучше всего идти в детский садик, — сказал Харитонов, и глаза его, как всегда, остекленели, а уголки губ загнулись кверху. — Воспитателем. У нас учреждение сложное. Тут нужна крепкая рука.
— У нас была так называемая крепкая рука, Валентин Петрович, — возразила Самаркина. — У нас когда-то был товарищ Федоров! Почему же вы не боролись за него, когда обком решил отстранить товарища Федорова от руководства институтом?
— Товарищи, товарищи! — заговорил Белогрудов. — Пожалуйста, запомните, что никакая перемена начальства никогда ни к чему не ведет. Одни ждут этой перемены, потому что надеются: вот их теперь заметят, они пойдут в гору, и те-де и те-пе. Это бездарности, никто их не заметит, и никуда они не пойдут. Другие боятся прихода нового начальства, думают: ах, ах, новое начальство окажется проницательнее старого, оно увидит, что они ничего не делают, заставит их работать по-новому или вовсе прогонит. Это лодыри. Новое начальство, однако, ничего не заметит и никого не заставит.
— Теоретик, ох, теоретик! — Румянцев смеялся, держась руками за живот и толкая локтем в бок Харитонова.
— Я считаю, что никакой железной руки институту не нужно, — продолжала Самаркина. — Совсем наоборот, нужна высокая культура, понимание особенностей — и научной работы и самих людей, которые занимаются этой работой.
— Совершенно верно, — сказал Липатов. — Совершенно верно, — повторил он. — Я разделяю опасения Нонны Анатольевны. Инженер с производства, способен ли он…
— Удивляюсь, товарищи! — перебила Серафима Антоновна. — Мне просто странно слышать. Разве многие из нас пришли в институт не с производства? Ну вот здесь, из присутствующих… скажем, Александр Львович — нет, Олег Николаевич — нет, Валентин Петрович — тоже нет. Их путь был из института прямо в науку. А Григорий Ильич, а Нонна Анатольевна? Ваша покорная слуга, наконец… Мы откуда?
— Наша уважаемая Серафима Антоновна может объявить интердикт, то есть запрет нашим суждениям, — снова заговорил Белогрудов. — И это будет правильно. Пустые рассуждения. Повторяю: не все ли равно, кто директор, какое начальство?