Костя курил и размышлял о своей семье — такая она была всегда дружная, крепкая, бодрая, трудовая. И вот стала распадаться. Сначала уехал он, Костя, мама писала, что без него в доме пусто и скучно. Теперь не стало самой мамы. Пройдет немного времени, какой-нибудь красавец уведет Ольгу. Останется один отец. Как, должно быть, горько и печально много лет строить-строить, укреплять семью — и вдруг остаться одному в жизни!
В день отъезда Кости Павел Петрович позвал его и Ольгу в кабинет, посадил их возле себя на диван, обнял. «Ребятки, эх, ребятки…» — и долго больше ничего не мог сказать. Потом вдруг сказал не совсем понятно для чего: «А ведь мы с мамой тоже были комсомольцами». Помолчал и еще сказал: «Что ж, и мы совершали ошибки, есть у нас кое-какой опыт, в случае чего — не прячьтесь со своими бедами, приходите, посоветуемся».
Погасшая папироса дрогнула в зубах Кости. Третий выстрел прозвучал в этот день на границе. Костя выглянул из сарая через плечо Козлова. Охотникам, кромсавшим дымившуюся тушу лосихи, должно быть, надоели жалобы и плач ее детеныша: они прикончили и его. Лосенок лежал на снегу в двух десятках шагов от своей матери.
Костя встал на лыжи и в сопровождении помрачневшего ефрейтора пошел дальше вдоль границы.
В чужом селении в последний раз брякнул колокол, и дребезжащий этот звук долго не мог угаснуть над лесистыми холмами.
Глава третья
Павел Петрович отпустил машину, но не спешил войти в подъезд. Он отошел с тротуара к чугунной ограде бульвара и несколько минут смотрел на освещенные окна второго этажа. Окна были узкие и очень высокие, сводчатые, как во многих старинных особняках бывшего губернского города. Кариатиды из темного, почти черного камня поддерживали такой же каменный балкон.
Нет, не здесь жила до войны Серафима Антоновна — в другом районе, в одной из боковых улиц. Павел Петрович провожал ее тогда однажды и запомнил высокое здание этажей в семь или восемь, отнюдь не такое роскошное, как вот это, на бульваре имени Железнякова.
Он еще постоял, потому что ему вспомнилась школа, в которой он учился. Школа была рядом, на углу Фонарного переулка, только перейти мостик через городской пруд.
Сколько раз он переходил этот мостик! И в снег, и в дождь, и в тепло, и в холод. Было как-то весной: на середине мостика его перегнала высокая беленькая девочка из старшего класса — ее звали Леля, фамилию он не запомнил, — она бежала под весенним дождем, размахивая портфельчиком из красной кожи. То ли она поскользнулась, то ли задела своим портфельчиком за перила, но случилось так, что портфельчик перелетел через перила и шлепнулся на разъеденный солнцем и размытый дождями лед пруда.
Павлик Колосов тут же сбросил тужурку, перешитую из отцовского пальто, перемахнул через перила моста и по деревянным скользким бревнам устоев спустился на лед. Лед крошился под ногами, по нему надо было ползти. Павлик вымок, покрылся грязью и царапинами, но красный портфельчик был возвращен Леле. Леля смотрела на героя сияющими глазами. Они у нее были зеленые и немножко желтые, будто у кошки.
Павел Петрович отвернулся от слепящих лучей автомобиля. Автомобиль остановился возле подъезда с кариатидами. Хлопнула дверца, и когда автомобиль отъехал, кто-то оттуда, с панели, спросил:
— Товарищ Колосов? Вы что там?
Павел Петрович не знал, кто это перед ним. Он еще не встречался в институте с Белогрудовым, но понял, что это один из гостей Шуваловой.
— Да вот забыл номер квартиры, — на скорую руку придумал он, чтобы объяснить свое стояние против окон Шуваловой. — Не то три, не то пять.
— Пять. Пойдемте, а то нам попадет за опоздание. Серафима Антоновна — женщина крутая. Некоторые из нашего брата выдумали самоласкательную формулу: дескать, лучше один день быть петухом, чем всю жизнь курицей. Но такая курица, как наша уважаемая товарищ Шувалова, стоит доброго десятка самых великолепных петухов, индюков, павлинов и иных разнообразных птичьих красавцев. Видите, как ее ценят у нас в городе! В каком курятничке горсовет выделил ей квартирку! Князья да графья так, бывало, квартировали. — Белогрудов говорил это уже на лестнице отделанного мрамором просторного вестибюля.
— Все есть у Серафимы Антоновны, всего вдосталь, — продолжал он. — При этом изобилии духовного и материального ей бы мужа поумнее. Мы все скорбим за нее. Диспенсироваться бы ей от товарища Уральского.
— Извините, я не знаю, что такое диспенсироваться, — сказал Павел Петрович.