— Разойдутся?.. — снова задумалась Оля. Ей почему-то стало очень жаль и Люсю и Георгия. Она вспомнила, как дружно они сидели, бывало, на лекциях, как танцевали на студенческих вечерах, как всюду бывали вдвоем и вдвоем. Вспомнила их свадьбу, пирушку, вылетевшую в потолок пробку от шампанского. Тогда и вино все вылетело на абажур, совсем немного в бутылке осталось. Люся и Георгий сидели глупые, смешные, счастливые, им кричали: «горько», и они послушно целовались. И вот вдруг они разойдутся. Неужели это все так просто в жизни: встретились, пожили вместе, привыкли друг к другу — и до свидания, расходимся? Просто страшно. — Что вы, Федор Иванович! — сказала Оля. — Лучше бы не надо им расходиться.
— Лучше бы не надо! — Макаров усмехнулся. — Что же, лучше жить не любя и мучиться? А представь себе, какая будет у них жизнь, если, допустим, молодец этот, оставаясь якобы в семье, будет искать себе временных подруг, приятных его сердцу? Допустим, юная его жена это узнает, это же не жизнь будет им обоим, а худший вид каторги. А допустим, она не узнает, тоже, знаешь, не лучше, — на лжи будет основана семейная жизнь. А ложь — скверный цемент для такого здания.
Еще долго беседовали Федор Иванович и Оля. Одно цеплялось за другое, и все было важное, жизненное, обо всем надо было поговорить обстоятельно, во всем разобраться.
Для Федора Ивановича эта беседа имела особое значение. Несколько часов назад он почти поссорился с товарищем Ивановым, заведующим отделом пропаганды и агитации райкома. Товарищ Иванов утверждал, что в последние годы пошла никуда не годная молодежь, что она почти ни над чем не задумывается, что для нее все ясно: надо получать такую специальность, которая лучше всего оплачивается, надо зарабатывать как можно больше денег и вовсю пользоваться благами жизни, теми самыми, которыми эта молодежь уже привыкла пользоваться под родительским крылышком; молодежь-де не знает трудностей, следовательно — не закаляется, ее идейные мускулы дрябнут, и что же будет с нашим обществом через десять — двадцать лет, когда на смену нам придут они, эти изнеженные, залелеянные и захоленные. Товарищ Иванов привел множество фактов, главным образом из газет, из фельетонов, из статей, судебных отчетов. Везде и всюду говорилось о детях обеспеченных или высокопоставленных родителей, о детях, которые позорили своих родителей.
Федор Иванович во-время не нашел что ответить товарищу Иванову. Он только сказал: «У меня много друзей и знакомых. Есть несколько директоров крупнейших заводов. Есть академики. Есть секретари обкомов партии, министры. И ни у кого из них дети не выросли негодяями. А что касается закалки — это верно, надо молодежь закалять, ну и давайте думать, как это делать».
Разговаривая с Олей, он думал: «Факты есть факты. Возражать против них нужды нет. Но обобщил их товарищ Иванов по-обывательски, и особенно по-обывательски он поставил вопрос: что же, мол, будет через десять — двадцать лет. Не так, по-обывательски, надо рассуждать, а надо задумываться над тем, как избежать этих фактов. Товарищ Иванов прав в одном: надо отбросить самоуспокоенность, надо волноваться и действовать. Ведь вот Оля, дочь коммуниста с двадцатилетним стажем, но даже и по ней, по ее рассуждениям, по ее вопросам видно, что очень и очень многое в жизни для нее туманно и неясно».
Федор Иванович не мог не видеть вместе с тем и того, что его собеседница отнюдь не принадлежит к категории молодых девиц, о которых говорил товарищ Иванов. Она отнюдь не собирается выходить замуж за человека любого возраста, лишь бы обеспеченного, имеющего персональный автомобиль, получающего хорошие деньги, который с первых же дней женитьбы мог бы создать жене «красивую жизнь»; напротив того, Оля горячо говорит об идеалах, о чистоте чувств и взаимоотношений, о многом таком, чем в свое время волновалось и его, Федора Ивановича, поколение.
Нет, неверны, неверны обобщения товарища Иванова. Они ведут не к действию, а к критиканству и бездействию.
На прощанье Федор Иванович просил Олю заходить к нему почаще, побольше рассказывать обо всех молодежных делах, обещал помогать советом, а если понадобится, то и делом, и проводил ее до вестибюля райкомовского здания.
— Папаше привет! — сказал он, помахав рукой со ступенек лестницы.
В эту ночь Федор Иванович долго не ложился. «Если мы при нашей жизни не успеем обводнить Кара-Кумы и повернуть течения сибирских рек с севера на юго-запад, — думал он, расхаживая по кабинету, — это еще ничего, за это нас судить не будут, но если мы плохо воспитаем молодежь, вот этого история нам не простит, вот за это мы будем сурово наказаны».