Оля смотрела на сталеваров и никак не могла узнать, кто из них Виктор Журавлев. Все в истрепанных, съеденных расплавленным металлом спецовках, все в войлочных шляпах, все измазанные. Она стояла так в сторонке, пока печь не загудела, пока внутри ее не заплескалось пламя. Тогда один из сталеваров подошел к Оле, снял шляпу и сказал:
— Не узнаете?
— Здравствуйте! — сказала Оля радостно, увидев, что перед ней Журавлев. — Сразу узнала!
— Вы что, к нам? — расспрашивал Журавлев.
— Да так, райком прислал. — Оля не могла сказать об истинной цели своего прихода. Разговор шел вяло, ни он, ни она о произошедшем на бюро райкома не помянули. Журавлева то и дело отзывали, он ходил отворять заслонку, подавал бригадиру шомпола, бруски алюминия, известь на лопатах, марганец, снова возвращался к Оле, уже позабыв, о чем только что шел разговор. Оля чувствовала, что она так и уйдет, не сказав Журавлеву того, о чем столько дней собиралась с ним говорить, — да, уйдет, и уже больше никогда они не встретятся.
Но она с детства не страдала нерешительностью и пассивностью, она не любила, как некоторые, предоставлять все времени, пускать дело по воле волн. Она сказала:
— Мне бы с вами надо было поговорить, Журавлев. А здесь обстановка для этого никуда не годится.
— Можно в комитете комсомола, — предложил Журавлев. Он стоял перед Олей крепкий, сильный, на черном лице, когда он улыбался, белели ровные зубы, в глазах, отражаясь, вспыхивало мартеновское пламя — быстро и жарко. Из-под шляпы, которую он снова надел, выбились на лоб влажные пряди светлых волос, обожженных у печи.
— А еще где можно? — спросила Оля.
— В конторке, — сказал он. — Там никогда никого нет.
Он ее не понимал, не хотел понимать. Дальше Оля идти уже не могла, она не могла сказать ему, что хочет поговорить с ним спокойно, не на ходу, поспорить о природе смелости и героизма, поговорить о многом другом, о чем угодно, даже о том, о чем говорили когда-то ее отец и мать: о жизни на других планетах, — ну обо всем, обо всем, что только ему интересно. Неужели ему ничто не интересно?
Оля пошла с Виктором в конторку, но не успели они там сесть за стол мастера, как за Виктором прибежали. Оля тоже вернулась на рабочую площадку. Там шла суета, произносили тревожные слова: «свод упал». Оля поняла, что в печи что-то не так. В печь бросали лопатой кокс и какой-то порошок. Виктор орудовал длинным металлическим шомполом, ворочал им в расплавленном металле, из окна печи вырывалось жаркое пламя. Озаренный пламенем, Виктор казался человеком из бронзы.
Не могла Оля уйти отсюда навсегда и так, чтобы никогда больше его не увидеть. Она отважилась на крайнюю меру. Она потихоньку вынула из своей сумочки-портфельчика паспорт и комсомольский билет, а все остальное там оставила: институтское удостоверение, записную книжку, деньги, письма, на конвертах которых был ее адрес, и положила портфельчик на том месте площадки, где они разговаривали с Виктором несколько минут назад. Потом отправилась к начальнику цеха, отметила пропуск и ушла с завода.
Времени еще было много. Не зная, куда его девать, Оля решила съездить к Тамаре Савушкиной, которая сообщила ей по телефону, что на днях уезжает со своим мужем в экспедицию. И в самом деле, Оля застала Тамару в сборах. Тамара познакомила Олю с довольно-таки лысоватым, толстеньким молодым человеком лет тридцати, который все время говорил: «Это надо выкинуть, этого брать не надо, это лишнее».
— Понимаешь, — сказала Тамара, — его послушать — там все ходят голые.
— Лучше ходить голому, — сказал Тамарин муж, — чем таскаться по пустыням с чемоданами. Чемодан — враг исследователя природы. Его друг — рюкзак. Вот и планируй, дорогая, так, чтобы все твои пожитки вошли в рюкзачок и составили бы такой вес, чтобы рюкзачок этот ты сама носила, а не взваливала на меня.
Они шутили, смеялись, им было хорошо. Оля думала о том, что значит не обязательно быть красивым, любят, оказывается, и некрасивых, потому что Тамара явно любила своего лысенького толстячка.