Царь усмехнулся:
– Нас предают только друзья, Спартак, это надо знать. Итак, расскажи, когда, где и при каких обстоятельствах тебе обещано царское величие.
Спартак без утайки поведал свою историю. Он не испытывал страха перед царём и не отводил от него восхищённых глаз.
– Ты дерзко смотришь и и дерзко разговариваешь, – заметил царь. – Должен тебя огорчить: мои астрологи составили твой гороскоп. Тебе суждена не царская власть, но участь раба и гибель в расцвете лет. Ты мне не опасен.
– Какое счастье! – от души воскликнул Спартак.
– Счастье? Стать рабом?
– Рабом царского венца. Свободы я никогда не потеряю: она на каждом суку, в каждой пропасти.
Царь удивился:
– Ты знаком с философией?
Спартак вспомнил Пергам и то, как он разыскивал философа. Нет, его знакомство с философией было слишком недостаточно, чтобы упоминать о нём.
– Разве надо быть философом, чтобы знать: свобода право любого свободного человека?
– Парень, ты из Золотого века? – недоуменно осведомился царь. – О каких правах свободного человека ты толкуешь, когда даже я, царь, не свободен? Велеть заковать тебя, чтобы ты понял своё положение?
– Великий царь, мою свободу защитит моя безвинность и твоя справедливость.
Он говорил бесстрашно, понимая, что нечего терять.
Засмеявшись, царь встал и, поманив фракийца за собой, вывел в расположенный по соседству роскошный покой.
– Идите взглянуть на юношу из Золотого века, – весело пригласил он.
Вошли друзья царя, мужчины и женщины; покой наполнился благоуханием, блеском самоцветов и шелестом бесценных тканей. Лица вошедших были прекрасны и добры: Спартак восхищённо переводил глаза с одного на другого.
– Как красивы твои подданные, государь! – не удержался он от восторженного возгласа.
Митридат, окончательно развеселившись, осведомился:
– А как ты находишь царя?
– У тебя на голове две короны, – пылко ответил фракиец. – И вторая, невидимая. сверкает ярче первой. Это корона твоей учёности.
Польщённый, ибо наивный дикарь нечаянно коснулся слабого места владыки, царь повернулся к одной из женщин со словами:
– Каков, Монима? Со временем из него вырастет большой льстец.
Придворные, улыбаясь, тихо рукоплескали.
Спартак поглядел на ту, кого царь назвал Монимой. Женщина в расцвете жизни являло собой совершенное воплощение эллинской красоты. Статная, сильная, с маленькой головкой, она была восхитительна; очертания её носа и лба составляли безупречную прямую линию. Обильные волосы росли почти от бровей. Свою скульптурную красоту она подчёркивала одеждой и причёской, какие были приняты у гречанок времён Перикла и Фидия.
– Ты не Монима с Хиоса? – осведомился у неё Спартак, – Если так, тебе шлёт привет Гликера из Пергама.
Все выжидающе замолчали.
– Гликера? – подхватил царь. – Такая чёрненькая, глазастенькая? Помню, помню: милашка.
Придворные засмеялись. Красавица Монима, милостиво простив юноше дерзость обращения к столь важной особе, улыбнулась царю:
– Отпусти его со мной, божественный Дионис. Я хочу поболтать о Гликере и пергамских новостях.
– Присоединяюсь к просьбе о помиловании, – поддержал Мониму вельможа с лицом тонким и печальным. – В школе мне указывали на этого юношу, как на самого способного ученика в военном деле.
Покосившись на говорившего ( имя вельможи было Неоптолем), царь милостиво махнул рукой. Монима кивком велела фракийцу следовать за собой.
Оставшись с ним вдвоём, красавица разбранила фракийца:
– Дёшево отделался , парень. Благодари свою звезду: если бы сегодня царю не понравилось мясо с индийским перцем за завтраком, даже я не смогла бы спасти тебя.
Спартак огорчился: неужто он обязан своим спасением не безвинности, но отличному пищеварению царя?
– Эта вертихвостка Гликера, – негодовала Монима, – живёт припеваючи в Пергаме, а я здесь, как на кончике ножа, да ещё выручай её дружков.
– Клянусь, чем хочешь, Монима, – смутился Спартак, – я всей душой люблю Гликеру, но никогда не был её дружком.
Монима недоверчиво рассмеялась:
– Или Гликера постарела, или ты ни на что не годен?
– Клянусь тебе, – обиделся фракиец. – Ведь я женат.
Тут Монима принялась хохотать, а Спартак окончательно смутился.
Потом они разговаривали о Пергаме, где Монима давно не была и очень по нему тосковала. Спартак так восхищался городом и особенно алтарём Зевса Сотера, что, тронутая, гречанка заметила: