Восхищаясь царём, Спартак часто заговаривал о Митридате. Неоптолем слушал с усмешкой славословия фракийца, но, раз не выдержав, спросил:
– Убить сына – это, по-твоему, хорошо? Митридат младший был моим другом. Сначала царь возвысил его; потом, желая испугать, услал в Колхиду, сделав правителем колхов, не зная того, что удалиться от двора было нашей мечтой. Однако по первому подозрению в стремлении отложиться от царства, царь велел надеть на сына золотые оковы, а потом казнил.
Огорчённый и удивлённый, Спартак не нашёл ничего лучше, как сказать:
– Не нам судить об отношениях отца и сына….
– Убить брата и мать – хорошо? – разгорячился Неоптолем. – По первому же недоказанному подозрению казнить друзей – благо? Он уничтожает всякого, на кого ложится тень подозрения. Вспомни, ты сам, безвестный наёмник, чуть не лишился жизни из-за безымянного доноса… – Помолчав, вельможа мрачно добавил. – А держать взаперти женщину царского происхождения, прекрасную женщину, жену, которую разлюбил, превратив её в рабыню, заставив угождать своим наложницам – хорошо?
В голосе Неоптолема прозвучала боль, и Спартак удивлённо покосился на него. Тот, опусти в голову, прервал свою речь.
Однажды фракийца призвала к себе Монима. Она выглядела грустной: должно быть, жизнь при дворе, несмотря на всё великолепие, окружавшее гречанку, вышколенных служанок, всеобщее угождение, была не только праздником.
– Напрасно ты льнёшь к Неоптолему, – вертя в пальцах флакончик с ароматом, сказала Монима. – Ты должен знать, что его брат – стратег Архелай, изменник и враг царя; их друзья казнены, и к тому же … – Прервав себя, она заключила сердито. – Я не хочу, чтобы Гликера потом упрекала меня в твоей погибели.
Спартак смутился, не зная, что сказать. Если Неоптолем действительно враждебен царю, его следует избегать, как бы приятны ни были разговоры, однако внезапно отступиться от человека, дружески настроенного к нему, было бы нехорошо. Он сказал:
– Ты, Монима, Неоптолем, Гликера – для меня прежде всего эллины, и я, дикарь, восхищаюсь вами – эллинами, людьми возвышенными и благородными.
Монима засмеялась:
– Никакие мы с Гликерой не благородные и даже не пергамки. Обе мы с Хиоса, в наших жилах рыбацкая кровь. Когда мы были девчонками и шлёпали босиком, наши отцы думали, что мы вырастем порядочными женщинами . Но мы избрали другой путь. Вернее, нас принудила судьба, наделив красотой. Она вознесла меня высоко над людьми, поместив рядом с царём, но, видит Анахита – моя богиня покровительница, я бы радостно поменялась с Гликерой, не поднявшейся выше римских откупщиков.
– Но все говорят, что царь любит тебя, – почтительно возразил фракиец.
Монима померкла? Поднеся к губам и поцеловав висевшую у неё на шее камею – портрет царя, она сказала:
– Ну да, любит, то есть проводит со мной один день в новолуние. Не знаю, сколько это ещё продлится. Какой-нибудь пустяк, и… Уж как он любил Стратонику… Теперь она в полном небрежении. Говорю тебе, остерегись Неоптолема, – неожиданно заключила она.
Спартаку, уже слышавшего имя царицы, хотелось узнать больше, но Монима замолчала: дворец не любил открывать свои тайны.
Оказывается, она позвала Спартака, чтобы сообщить услышанную новость, касавшуюся его: по решению царя все слушатели школы по окончании учения будут отправлены, повышенные в чине, в разные концы государства к войскам, стоявшим в погрничных городах.. Монима заботливо осведомлялась у фракийца, о каком городе хлопотать для него перед царём. Он не находил слов, чтобы благодарить милую женщину за доброту. Повторив, что она рада помочь дружку Гликеры, Монима отпустила его.
Нозрена очень любила верховую езду. У Спартака был великолепный конь, полученный им за участие в Каппадокийской войне. Велев слуге взнуздать его, Ноэрена часто уезжала одна, одетая в мужское парфянское платье, на прогулку. Однажды, не справившись с норовистым животным, она упала, разбилась и несколько дней провела в постели.
– На твоём месте, хозяин, я бы запретил жене скакать по дорогам, сломя голову, – укоряющее посоветовала огорчённому фракийцу служанка.
Как можно мягче, он попросил Ноэрену е ездить верхом без него, и с тех пор, когда у него было время, садился на коня сам, брал жену и ехал за городскую стену. Окрестности Синопы были сплошным садом; а там, где поля оставались невозделанными, их всё ещё покрывали густые заросли. Однажды они видели газелей, бесстрашно пасшихся невдалеке от дороги.