И с завистью принялся расспрашивать, сколько царь платит наёмникам. Воин этот не нравился фракийцу, да и имени его Спартак не помнил. Он постарался отделаться от болтуна.
– Я служу царю. Ты – римский наёмник, значит, нам с тобой не о чем разговаривать.
Тот с неудовольствием отошёл; оказавшись на безопасном расстоянии, он крикнул:
– Смотри, не попадайся нам в руки, собака! Дезертир проклятый!
Никто не обратил особого внимания на эту пьяную выходку.
ЦАРЕДВОРЦЫ
Сразу же по возвращении в Синопу Спартака вызвали во дворец к Мониме.
– Привет, дружок Гликеры, – весело встретила его гречанка.
Сегодня она была шаловлива и беззаботна и более не походила на статую; кто знает, что светилось в ней, какая радость. Впрочем, достаточно было и того, что царь вернулся в Синопу.
– Доволен ли ты жизнью? – осведомилась Монима. – Я знаю, что твоя жена принята в состав жриц главного храма Диониса в Синопе, а это было не так-то просто даже для Монимы. Теперь твоё будущее обеспечено.
Значит, к проникновению Ноэрены в среду синопских орфиков причастна Монима. Он задумался.
– Я получила письмо от Гликеры, – весело продолжала гречанка. – С заключением мира стала работать почта. Ах ты, скверный обманщик! И он ещё посмел отрицать свои амуры с Гликерой! А я-то, старая репа, поверила. Она посвятила тебе половину письма.
И Монима поведала, что Гликера тревожилась о своём фракийском друге, находившимся где-то в войске Гордия, просила подругу разыскать его и помочь. Покраснев до ушей, Спартак попросил показать письмо.
У далёкой Гликеры был мелкий, изящный почерк.
– Можешь даже поцеловать его, я отвернусь, – веселилась Монима.
Напрасно Спартак клялся, что Гликера любила художника Алкима, фракийский наёмник был для неё пустым местом.
– В письме ни слова об Алкиме, – заметила Монима. – Одна половина о тебе, другая – о каком-то философе Пармениде, с которым моя дурёха собирается совершить путешествие в Эфес.
Продолжая разговаривать с Монимой, Спартак смятенно размышлял о Мониме. Там, в Пергаме, осталось слишком многое, что он любил.
Неоптолем продолжал звать Спартака к себе, но посещений дворца знатного человека фракиец решил избегать. Однако Неоптолем при случайной встрече, отличаясь редким равнодушием к условностям, запросто взял фракийца под локоть и начал дружеский разговор, к конфузу собственной свиты.
Это нежданное знакомство не нравилось Нозрене, однако Спартак не мог, да и не хотел отказываться от встреч с вельможей. Неоптолем признался, что ему доставляет удовольствие, облачившись в простую одежду, расхаживать по местам, обычно ему недоступным . Иногда они с фракийцем бродили по Синопе, заходили в таверны, посещали храмы, рассматривали небесный глобус и карты земного круга, гуляли вдоль стены. Вельможа рассказывал о чём-нибудь интересном, а иногда вообще молчал, рассеянно слушая Спартака; фракийцу тогда казалось, что его высокий собеседник вообще ничего не слышит, занятый своими мыслями. Что-то постоянно грызло Неоптолема; какая-то нескончаемая боль угнездилась в его душе: задумываясь, он часто отвечал невпопад и морщился страдальчески, сокрушённо качая головой. Весёлым он вообще никогда не бывал, , а улыбался как-бы с неохотой. Зато когда Неоптолем снисходил до разговора, беседовать с ним было истинным удовольствием: с полуслова, налету, понимал он вопрос и тут же отвечал, обнаруживая весь блеск эллинской образованности. А на рассеянность и невнимание Спарта к не обижался: чаще всего люди вообще не слышат ни единого слова собеседника.
Однажды после посещения святилища Автолика Спартак заговорил о т ом, что его сильно занимало в последнее время:
– Можно ли верить в загробное воздаяние? Если боги и существуют, то жизнь каждодневно учит нас, что они никак не вмешиваются в наше существование. Но если нет божественного воздаяния, тогда какой смысл безропотно терпеть окружающее зло? Бедняк страдает, даже если живёт по правде, а нечестивый богач тем временем и птичьего молока не хочет. По окончании же жизни оба станут прахом. Где же смысл?
– Ты мудрствуешь, потому что не влюблён, – лениво отозвался Неоптолем. – Чувства твои молчат, и разум забавляется разноцветными камешками. Поверь, всё чудесно преображается, едва полюбишь . Смысл жизни больше не будет длоя тебя загадкой.
Спарта к поник головой:
– Любовь – это Ма…
– Ты не читал Платона. Ах, дикарь! – живо перебил его Неоптолем. – Уж если природа отказала тебе в даре любить, прочти по крайней мере места об Афродите Всенародной и Афродите Небесной. Ма олицетворяет простейший элемент любви, свойственный равно и человеку, и животному, и растениям. Любовь человеческая неизмеримо больше.