В Турецкой республике, в том же Константинополе, продолжал свое существование в качестве халифа всех мусульман наследный принц султана Абдул-Меджид. Вокруг него группировались бывшие сановники Оттоманской империи, дворцовая знать, реакционное духовенство, крупная буржуазия, связанная с иностранными банками, феодалы-землевладельцы и некоторые правые депутаты из народно-республиканской партии. В Константинополе (как, впрочем, и в других портовых городах) были сильные группы политических деятелей и журналистов, находившихся в оппозиции к правительству и основавших свою партию — «прогрессивно-республиканскую». Вокруг всех этих оппозиционных групп и отдельных политических деятелей копошились, как мухи в навозе, агенты иностранных разведок.
Даже самые выдающиеся дипломаты капиталистических стран не понимали, что сила Кемаль-паши не столько в нем самом, сколько в национально-освободительном движении, охватившем страну. Им казалось, что достаточно подготовить очередной переворот, как все снова войдет в старое русло.
Константинополь жил еще своей прежней космополитической жизнью. Фактически город делился на четыре части: Перу, на улицах которой лишь изредка можно было услышать турецкую речь, Галату, с ее портом и улицами сплошных публичных домов, и Стамбул, преимущественно турецкий, где вокруг мечети Эюб почтенные старики в чалмах продавали в костяных шариках драгоценные душистые масла. Удивительная тишина царила здесь. Только пение птиц слышалось в ясном небе. С величавым спокойствием брал такой старик комочек ваты, погружал ее во флакон с маслом, закладывал в шарик, завинчивал его и вручал вам с поклоном, не называя цены. А на азиатском берегу Босфора располагалась Скутари, с ее рощей вековых кипарисов и большим кладбищем.
Улицы Перы и Галаты с раннего утра и до поздней ночи бурлили разноязычной толпой.
В городе оставались еще десятки тысяч белых эмигрантов — деникинских и врангелевских офицеров всех рангов, одиноких и семейных. Главари «белого дела», крупные генералы, банкиры, бывшие царские сановники, руководители буржуазных партий, торговцы и помещики, набив чемоданы награбленными ценностями и валютой, уже давно укатили в «Симплтон экспрессе» в Париж. Оставалась главным образом масса обманутых, несчастных, а иногда и насильно увезенных на чужбину людей. Стыдно и больно было русскому человеку смотреть на девушек, иногда подростков пятнадцати — шестнадцати лет, худых, голодных, с запавшими глазами, которые, шатаясь, бродили вечером по Гран-Рю де Пера и переулкам Шишлы, пока какой-нибудь слюнявый, замызганный человечек, торговавший днем воздухом или сапожной мазью, подходил к одной из них и уводил, обещая накормить ужином…
Нельзя было без негодования думать о той абсолютной бессовестности, о той величайшей подлости, которыми обладали «спасители России», насильно увозившие русских людей на чужбину и обрекавшие их на унижение, голод, вымирание.
Самые большие способности руководители русских эмигрантов проявили в организации ресторанного дела, ночных развлечений и публичных домов. Даже видавшие все на свете константинопольские торговцы живым товаром были поражены ловкостью и энергией этих «борцов за правое дело». Буквально на каждом шагу вы наталкивались на шашлычные, рестораны, кафе, варьете и прочие заведения, включая «тараканьи бега», организованные русскими. И всюду, начиная от кафе «Москва» и кончая знаменитым «Максимом», посетителя уверяли, что он может за недорогую плату провести ночь с настоящей княжной, графиней или баронессой.
Огромный двор генерального консульства на Гран-Рю де Пера был буквально забит голодными, брошенными на произвол судьбы людьми, молившими только об одном — вернуть их на родину.
Генеральным консулом в Константинополе был Владимир Петрович Потемкин, которого я знал по штабу Юго-Западного фронта, где он был начальником политуправления. Это был широкообразованный и в высшей степени культурный человек, прекрасный оратор, обладавший к тому же очень представительной внешностью. Я хорошо помню, как в первый вечер после нашей встречи в Константинополе мы сидели наверху, в так называемых «царских апартаментах», где все было обито красным штофом и еще сохранилась мебель с царскими гербами на спинках. Владимир Петрович, высокий, полный, с небольшой бородкой и подстриженными усиками, протирая пенсне, взволнованно говорил:
— Помимо сложной обстановки в самом Константинополе, которая требует от нас большого напряжения, угнетающе действует эта огромная масса несчастных, брошенных на произвол судьбы русских людей. Мы, конечно, умеем разбираться, кто из них был подлинным врагом и кто был увлечен насильно огромным потоком бегущих белых армий. Смотришь на какого-нибудь мелкого акцизного чиновника или преподавателя гимназии и спрашиваешь: «А вы-то чего бежали?» А он мнет старую форменную фуражку и отвечает: «Нам было точно разъяснено, что никаких гимназий при Советской власти не будет и акцизного ведомства тоже. Вот мы и поехали…» А сегодня — и вдруг Владимир Петрович начинает улыбаться — приводит ко мне секретарь одного еврея. — «Вот, — говорит, — полюбуйтесь на этого эмигранта, Владимир Петрович!» Смотрю: маленький человек, с перекошенным от страха лицом и взъерошенными волосами, в очках; косит — один глаз на нас, другой в Арзамас. Спрашиваю: «Вы кто такой?» — «Я, — отвечает, — дантист, вставляю зубы…» — «Для чего же вы бежали в Константинополь?» Стал косить еще больше. Отвечает заикаясь: «С… с… странный вопрос. Я р… работал в Ялте у зубного врача протезистом. За три дня до э… эвакуации является ко мне офицер и дает талон. «Вот, — г… говорит, — послезавтра сядешь на баржу и по… поедешь в Константинополь»… Я ему о… отвечаю: «Зачем мне ехать, я же вставляю зубы»… Он, извиняюсь, ударяет меня по морде и го… говорит, извиняюсь, разные неудобные слова, а потом прибавляет: «Что же ты, д… дурак, думаешь, что при большевиках будут вставлять зубы? П… пока что я тебе сам их выбью». Я подумал: так п… плохо и этак п…. плохо… И поехал…» — «Ну, а теперь как?» — «О!.. Теперь совсем плохо…»