– Я хочу знать, с кем ты дружишь?
– …который писал несколько дней назад в «Блокноте».
– Вот еще! Я имею право дружить, с кем захочу, не спрашивая твоего разрешения!
– Дети, не ссорьтесь!
– …Они просто как пауки в банке, словно во времена недоброй памяти Четвертой республики…
– А почему он мне всегда все запрещает? Если бы я его слушалась, я бы жила как монашка.
– Вот видите, Вероника, у нас всегда так, – говорит мадам Феррюс. – Не знаю, будет ли Жиль так же строг к своим детям, как к сестре?
– Зато я буду снисходительной. Для равновесия.
– У нас в классе есть одна девочка из Алжира. Так вот, она рассказала, что ее брат всюду ходит за ней по пятам. Готов запереть ее на замок, чтобы она ни с кем не встречалась. Когда она идет танцевать в Сен-Жермен-де-Пре, он идет вместе с ней и никого к ней не подпускает. Ее зовут Ясмина.
– Вот такие нравы мне по душе, – говорит Жиль. – Эти достойные люди заслуживают независимости. Ей столько же лет, сколько тебе?
– Она даже на год старше.
– В шестнадцать лет приличная девочка не пойдет танцевать в Сен-Жермен-де-Пре.
– Послушай, Жиль, – говорит Вероника. – Ты, оказывается, чудовищный ретроград.
– В этом вопросе я его полностью поддерживаю, – решительно заявляет мадемуазель Феррюс. – В остальном я редко с ним соглашаюсь. Но тут!.. Боже, теперь царит такая распущенность. Это недопустимо.
– О! Ты всегда радуешься, когда угнетают молодых, – говорит Жанина.
По летнему распорядку дня у Феррюсов после завтрака все расходятся по своим комнатам отдыхать.
– Тебе хочется спать?
– Нет. Какие у нас планы на сегодня?
Вероника скинула туфли, закурила сигарету и улеглась на кровать. С одной стороны у нее пепельница, с другой – стопка иллюстрированных журналов.
– Тебе решать, дорогая. Можно погулять вдоль моря после пяти, если ты не очень устала.
– Как вчера?
– Доктор велел побольше ходить.
Когда Жиль остается наедине с женой, у него появляются интонации и жесты, которых не знают за ним его домашние. Он говорит с Вероникой почти материнским тоном, но без сюсюканья. Он полон заботы о ней. Его движения становятся медленными, плавными, словно Вероника очень хрупкая вещь, с которой надо обращаться необычайно бережно.
– И так красиво возвращаться на закате, вспоминаются…
– Знаешь, дорогой, ты мне это уже говорил.
– Ну да? Я уже стал заговариваться. (Он улыбается.)
– Ты мне даже читал эти стихи. В Венеции.
– Спорим, что ты не запомнила ни одной строчки?
– Постой-постой… Помню! «Гиацинтовый, золотой…» Гиацинт – очень красивое слово.
Они улыбаются друг другу. Жиль хочет улечься рядом с ней, но для этого ему надо убрать с постели пачку иллюстрированных журналов. Он кладет журналы на коврик возле кровати, наклоняется и целует Веронику.
– А вообще-то, – говорит он задумчиво, – надо повторять одно и то же.
– Надо? Зачем?
– А затем, что жизнь состоит из вещей, которые повторяются, которые регулярно возникают вновь и в конце концов свиваются в такие… как бы это сказать… жгуты, что ли, связывающие людей. Людей, которые любят друг друга. Мне кажется, то, что называют счастьем, и есть в конечном счете многократный возврат к одному и тому же. Эти вещи знаешь заранее, их ждешь и счастлив оттого, что они повторяются – еще одна нить, связывающая тебя с тем, кого любишь. Это все вещи повседневные, самые обычные: прогулка, закат, стихотворение, шутка, еда какая-нибудь… Ты не согласна?
– Нет, конечно, согласна…
Кончиками пальцев она водит по щеке мужа. Она разглядывает его, склоненного над ней, с нежным и, пожалуй, недоуменным любопытством.
– Ты живешь исключительно чувством, – говорит она раздумчиво, словно вдруг открыла в нем новую черту.
– Ты лишь сегодня это заметила?
– Нет, я думала так и прежде, но… как тебе сказать… Человека можно узнать по-настоящему, только когда видишь его дома, в кругу семьи, среди своих. За те три дня, что мы здесь, я увидела тебя в новом свете. Тебя нельзя понять до конца, пока не знаешь, каков ты с Жаниной, пока не увидишь вас вместе. Она очень много для тебя значит.
– Конечно, это же естественно.
Вероника мотает головой.
– Совсем не так естественно. Я знаю уйму ребят, которым абсолютно наплевать на своих сестер, их не интересует, с кем они проводят время и кто с ними спит… Ну, Жиль, пожалуйста, не ужасайся таким выражениям, теперь все так говорят. Конечно, твои родители такого не скажут, на то они и родители, но ты-то принадлежишь к другому поколению… Но возвратимся к Жанине; ты с ней безумно строг, все опекаешь ее. Так себя теперь никто не ведет. Возьми, к примеру, хоть Жан-Марка. Ты можешь себе представить, чтобы его заботило, что я делаю, с кем встречаюсь?
– Нет, не могу.
– А ты с Жаниной в самом деле ведешь себя как турок. И то со времен Мустафы Кемаля турки сильно эволюционировали…
Оба тихо смеются. Стены в доме тонкие, и звуки проникают из комнаты в комнату. «Как в нашем пансионе в Венеции, – уже успела отметить Вероника. – За все время нашего свадебного путешествия нам так и не удалось ни разу по-настоящему побыть вдвоем».
– Скажи, Жанина ведь симпатичная, правда?
– Я ее обожаю!
Этот ответ, видимо, не убеждает Жиля.
– Нет, кроме шуток, она тебе нравится?
– Я же сказала, что обожаю ее.
Краткое молчание. Жиль взял жену за руку.
– А как тебе мои родители?
Его голос звучит хрипловато.
– О, они очаровательны, – отвечает она, не задумываясь. – Ты ведь меня уже спрашивал.
– Да. Но мне бы хотелось быть уверенным…
– Они душки! Но, конечно, они…
Вероника замолкает, не кончив фразы.
– Валяй, говори до конца!
– Они из другой эпохи. Я и не подозревала, что еще есть такие люди, как они. Твоя мать явление просто… неправдоподобное. Такая самоотверженность. Свести свою роль только к хозяйству… не спорю, в этом есть даже что-то прекрасное в известном смысле, но все же… Нет, они из другой эпохи.
– Ты их не одобряешь?
– Почему же? Но все-таки со временем это должно действовать угнетающе. Я хочу сказать – их общество.
Снова молчание. На этот раз более длительное. Жиль словно замер.
Она встревожена.
– Ты сердишься?
– Нет, что ты…
Он делает явное усилие.
– Я думаю, ты права…
– Твой отец просто прелесть, – говорит она с жаром. – Какое чувство юмора! Юмор ты от него унаследовал. Он такой славный!..
Она снова закуривает. Когда она творит этот маленький обряд, ее лицо, движения, выражение глаз становятся по-мужски жесткими. В эти минуты она похожа на мальчишку. Точный удар большим пальцем по зажигалке (золоченая вещица, на вид дорогая, и скорее мужская, чем женская), щеки западают, и она скашивает глаза на кончик сигареты, которая вот-вот загорится от вспыхнувшего пламени. Потом резким движением откидывает голову, полураскрытый рот округляется, и губы вытягиваются, как у рыбы, чтобы вместе с дыханием выпустить струю дыма.
– О чем ты думаешь?
– Я смотрю на тебя.
– У тебя такой вид, словно ты о чем-то думаешь.
– Я думаю, что ты особенно хороша, когда закуриваешь. До чего ты пластична! Мне пришло в голову, что жест, которым ты закуриваешь, исчерпывающе полно выражает равноправие мужчины и женщины. Это символ.
Она ничего не говорит в ответ. Она внимательно оглядывает комнату.
– Бог ты мой, как здесь все безвкусно! – вздыхает она. – Ты знаком с хозяевами этой виллы?
– Нет. Папа видел их раз или два.
– Побывав здесь, просто интересно на них поглядеть. Как я ненавижу французских мелких буржуа! Ты только посмотри на камин, на эту фарфоровую пастушку. А эти чудовищные литографии! Где они раздобыли такую мерзость? Не иначе как на рынке в Клиши! Воображаю, что это за люди! Каждый вечер у телевизора. Больше всего любят варьете. А от заграничных передач просто заходятся. С ума сойти!
Она говорила с язвительностью, пожалуй, чрезмерной для такого ничтожного повода.
– Надо стараться не замечать обстановки.
И Жиль улыбнулся.
– Ну, знаешь, такую обстановку попробуй не заметить. Если бы мне пришлось тут жить постоянно, я бы стала психопаткой.
Помолчав, он спрашивает:
– Хочешь, пойдем куда-нибудь?
– Сейчас еще жарко, я немного почитаю.
Он наклоняется, чтобы поднять с пола кипу журналов. Она ежедневно покупает не меньше четырех-пяти штук. Главным образом иллюстрированные еженедельники. Видимо, время до вечера пройдет, как вчера и позавчера. Вероника выкурит полпачки «Голуаз», листая журналы. Прежде всего – «Театр. Кино». Потом – страничка, посвященная новым книгам. И наконец – моды и вообще все то, что идет под рубрикой «Для женщин». Если остается время, она пробегает и статьи, посвященные текущей политике. А он тем временем читает книгу из серии «Плеяд»,[12] которую на днях купил. Раз или два ему придется распахнуть дверь, чтобы сквозняк выгнал дым из комнаты. Сидя здесь взаперти, совсем не чувствуешь, что сейчас лето, что дом стоит на берегу океана и что все вокруг залито солнцем. Сюда не долетают ни йодистый запах водорослей, ни аромат вереска, ни свежий ветерок. Почитав так с час, Вероника говорит, что ей хотелось бы позвонить своей подруге Ариане. Может ли она это сделать, не побеспокоив никого в доме? Легко ли дают в этой дыре Париж? Жиль рассеивает все ее сомнения, и она идет в прихожую к телефону. Дверь Вероника за собой не притворяет, и Жиль слышит ее разговор. У нее есть особый «телефонный» голос. Более высокий, чем обычно, с удивительными вариантами интонаций, регистра, тембра. Он вслушивается в это русалочье пенье.