Она долго стояла здесь, — и вдруг пронзительная жалость охватила ей сердце. С горестным участием вглядывалась она и в темно-зеленую, с лисьей опушкой, слабо пахнущую духами шубку, и в еще более скромные девичьи пальтишки на ватине — в серенькое и в синенькое, — и в беличью жакетку с уже сильно пожелтевшим, износившимся мехом — должно быть, жакеточка эта перешита из старой маминой шубы… Боже мой, ведь каждая из этих девушек могла бы быть ее дочерью!.. Которая?.. Вот эта, в темно-зеленом с лисой? Или другая — синенькая? Или вот эта — серенькая?.. Четыре матери, ничего не подозревая, где-то преспокойно спят, а их дочери здесь, у нее, у Варвары Алексеевны Харламовой, за закрытой дверью в комнате с погашенным светом скопом глумятся с пьяными мальчишками над собственной юностью…
Варвара Алексеевна кинулась опять к двери и в исступлении била в нее обоими кулачками.
— Откройте!.. Откройте сию минуту! — кричала она.
6. Принцесса Флорина
Троян при встречах больше не окликала Наташу, не расспрашивала о делах.
Троян! Кажется, одного ее слова, хотя бы мимоходом брошенного, было бы достаточно, чтобы истина за кулисами мгновенно восторжествовала над ложью.
Но так и не сказала Вера Георгиевна этого слова. Верно, слишком дорожит она своим спокойствием, чтобы впутываться в чужие дела.
И, разочаровавшись в ней, Наташа отныне могла надеяться только на себя, только на собственный ежедневный и упорный труд.
Отрабатывая на уроках каждое движение, стремясь к певучей их слитности, она день ото дня достигала все большего совершенства в арабесках, в скольжении, в рондах, в батманах. Зная свою слабую сторону — небольшой от природы прыжок, она обогащала его искусной игрой рук и как бы возвышала этим границы своих физических данных.
Настойчиво и вдумчиво, с неукротимой энергией упражнялась она днем, а на спектаклях при свете ярких огней сцены, завороженная музыкой, с упоением отдавалась своим танцам, как бы мимолетны и неприметны они ни были.
Теперь она с тайным нетерпением дожидалась «Спящей» — единственного спектакля, в котором была занята вместе с Румянцевым в большом классическом дуэте: Голубая птица и Принцесса Флорина.
Зима входила в силу, сезон был в разгаре, а почему-то черед ее Флорины все не наступал. Наташа начинала тревожиться — неужели Румянцев и здесь напортил ей?.. Очень просто! Он мог тут мимоходом съязвить о ней, там потихоньку оболгать ее, здесь недоброжелательно шепнуть что-нибудь — и дело сделано: Сатрап негласно отставил ее и от последней, единственной отрады…
Но, к счастью, опасения эти оказались ложными — желанный срок пришел, Наташу вызвали на репетицию дуэта.
Весь третий акт репетировали на сцене под оркестр.
Впервые после того Наташа встретилась на работе с Румянцевым. Они ничего не сказали друг другу, даже не поздоровались.
Танец начинался из самой дальней кулисы. Сцена днем, без декораций, простиралась огромная, как поле. Дирижерская палочка чертила невидимые иероглифы над далеким пюпитром. Дожидаясь своего выступления, Наташа мысленно напевала начальные такты адажио и легонько покачивалась, сдерживая свое нетерпение. Она уже видела себя в первых движениях, в первом взлете… Голубая птица метнулась перед нею… И вдруг дирижерская палочка громко застучала по пюпитру, останавливая оркестр. Показалось, что оркестровая яма вместе с дирижером в очках с черной роговой оправой надвинулись под самые ноги, — и в тот же миг Наташа с ужасом догадалась, что это уже не она, размечтавшись, напевала про себя вступительные такты, а полной силой звучал оркестр…
— Субботина! — крикнул дирижер. — Тысячу извинений!.. Мы, кажется, помешали вам?
Она побежала вперед, навстречу этому грозному, сверкающему, прямо на нее обращенному из-за очков, взгляду, винилась перед ним спутанными, робкими движениями, потом заняла прежнюю позицию у дальней кулисы.
Снова поле сцены раздвинулось и повелительная палочка взвилась над далеким освещенным пультом…
Вскоре объявлен был день спектакля. Наташа достала билет для Толи в ложу второго яруса.