— Холодно? — пожалел он ее, но Наташа отрицательно помотала головкой и теснее прижалась к нему.
Как близко от площади Свердлова до площади Дзержинского! Но в январскую стужу не повторить летней ночи, сколько бы ни хотелось обоим.
И вот уже рядом Наташин невзрачный дом — подворье, бывшая гостиница вблизи Политехнического музея. Вот узенький Наташин подъезд с побитыми гранитными ступеньками. Сию минуту придется расстаться… Нет, можно еще проводить Наташу вверх по лестнице на третий этаж.
Дверь с площадки третьего этажа, пропуская их в пустынной ночной коридор, взвизгнула старой, проржавевшей пружиной. Наташа испуганно приподнялась на носки. «Тише!» — взмолилась она шепотом. Сняла и зажала в левой руке вязаные коричневые перчатки, этой же рукой приняла у Толи чемоданчик, а правую, прощаясь, отдала ему. Он крепко зажал ее руку и не отпускал, не мог отпустить, наслаждаясь тем, что малейшее шевеление его пальцев вызывало ответное движение ее маленькой, спрятавшейся в его ладони кисти.
Одна перчатка выскользнула у нее, на миг задержалась на ребре чемодана и свалилась на пол. Он хотел поднять перчатку, но внезапно окрепшая, требовательная рука девушки приказала: «Не надо!» — а лицо, утомленное и счастливое, с закрытыми глазами, слегка откинулось.
Он шепнул ей в самое ухо: «Спокойной ночи!» — она что-то ответила… Он ясно видел: губы ее неслышно шевельнулись раз, еще раз… Что же она сказала?.. Еще крепче сжав ее руку, он поцеловал ее в губы, целовал долго, пока обоих не испугал грохот… Это чемоданчик вывалился из Наташиной руки на пол и раскрылся от удара.
Оба нагнулись, торопливо подбирая рассыпавшиеся театральные принадлежности. Наташа в этот же миг, еще оставаясь на корточках, испуганно махала Толе рукой, чтоб он уходил как можно скорее, потом выпрямилась и, достав ключик из сумочки, нащупала им английский замок…
8. Фокусная точка
Сумерки раннего зимнего утра. Если бы не лампа над большим столом под клеенкой, в комнате было бы совсем темно.
Толя давно проснулся, но по случаю каникул еще лежит под одеялом и внимательно, неотрывно смотрит на стену перед собой — вернее, на окантованную, поблескивающую стеклом картинку из иллюстрированного журнала, известную ему во всех подробностях.
Отчим уже хлопочет возле стола. Он в валенках, в теплых стеганых штанах, но в ночной рубашке. Нарезает хлеб, уминает ножом масло в масленке. Мать ушла на кухню, кипятит там чайник, варит неизменную овсяную кашу. Сестры, сидя на не убранных еще постелях, тихонько шепчутся и заплетают себе косы.
— Вчера тебя от Харламовых спрашивали, — сообщает среди приготовлений к завтраку отчим.
Когда все уселись за стол, мать тоже сказала, что сама Варвара Алексеевна присылала вчера два раза свою Настеньку за Толей. Почему вдруг?
— Не знаю. Вот встану, позавтракаю, схожу…
Скоро все разойдутся — мать и отчим на работу, сестры в школу, — и так будет хорошо одному со своими мыслями. Но бесконечно тянется зимнее утро. Вот уже и завтрак окончен, пора бы, кажется, всем уходить, а мать и сестры суетятся, перемывая посуду, подметая пол, приводя из ночного в дневной вид многочисленные постели в единственной на всю большую семью комнате.
Нетерпеливо дожидаясь, когда все это окончится, Толя незаметно для себя снова уснул.
Когда он проснулся, шел уже одиннадцатый час, в опустевшей, старательно прибранной комнате была непривычная тишина. Одни лишь ходики над рабочим столом сестер — простые ходики с намалеванными по жести огненными пионами и бледно-голубыми незабудками — громко пощелкивали.
Еще увидел Толя, что мать, как всегда, позаботилась о нем: на столе приготовлено что-то накрытое салфеткой, поверх плетеной хлебницы дожидается его и свежий номер «Комсомольской правды». Поблескивая стеклом, все так же прячет и не может скрыть изъяна на стене картинка с северным пейзажем: скалы и море, чайки и жалкая рыбачья шаланда под рваным парусом. Под картинкой все разрастается обнажившаяся от штукатурки трухлявая дранка, обметанная шершавой известковой массой.
Но там, именно там, в этом самом бедном углу стены, как в фокусной собирательной точке, сегодня таятся все неисчерпаемые сокровища молодого воображения. Там старый знаменитый профессор, записывая в зачетную книжку высшую отметку, одобрительно улыбаясь, приглашает Толю как-нибудь в свободный вечерок зайти к нему домой — побеседовать о науке. Там принцесса Флорина, фантастическое, почти бесплотное существо, дивно возникшее из самой музыки, мелькает по ярко озаренной сцене, и тысячи глаз любуются ею… и вдруг принцесса превращается в Наташу, в самую обыкновенную, с детства знакомую. Она одним движением век — закрыв и открыв их — говорит ему: «Да!» А потом она в пустынном ночном коридоре своего дома, прощаясь, что-то шепчет ему… Он не знает, что именно, — и на мгновение опять отдаются в его сердце переплетающиеся мелодии флейты и кларнета, опять секундным видением мелькает Флорина на сцене — далекая, недосягаемая — и тут же оборачивается Наташей — близкой и дорогой, с полураскрытыми, ждущими губами… Чемоданчик с грохотом внезапно выпал у нее из рук…